Полное собрание сочинений. Том 4

Конец 1-ой части.

Посл ѣнесвязной сцены перваго свиданья Николинька пригласилъ Ламинскаго пойдти по хозяйству.

Ламинскій зналъ моего героя студентомъ, добрымъ, благороднымъ ребенкомъ, съ тою милою особенностью, которую нельзя иначе выразить, какъ «enfant de bonne maison»; [99] [ребенок из хорошей семьи;] ему трудно было привыкнуть смотр ѣть на него, какъ на хозяина, къ которому одному онъ прі ѣхалъ. Мундиръ съ синимъ воротникомъ и парусинное пальто тоже большая разница. — Ламинскій все шутилъ. «Какимъ ты пом ѣщикомъ, — говорилъ онъ, покачивая головой, — точно настоящій» и т. д.

Но когда они пришли въ школу, гд ѣсобрались мальчики и д ѣвочки для полученія наградъ, и Николинька, хотя съ заст ѣнчивостью, но съ благороднымъ достоинствомъ сталъ н ѣкоторыхъ ув ѣщевать, а другихъ благодарить за хорошее ученье и дарить приготовленными школьнымъ учителемъ, старымъ длинноносымъ музыкантомъ, волторнистомъ Данилой, пряниками, платками, шляпами и рубахами, онъ увидалъ его совс ѣмъ въ другомъ св ѣт ѣ. Одинъ изъ старшихъ учениковъ поднесъ Князю не въ счетъ ученья написанную имъ пропись въ вид ѣподарка. Отличнымъ почеркомъ было написано: «Героевъ могли призвести счастье и отважностей, но великихъ людей!».

Николинька поц ѣловалъ мальчика, но, выходя, подозвалъ Данилу и кротко выговаривалъ ему за непослушаніе. Николинька самъ сочинялъ прописи, который могли понимать ученики (и изъ которыхъ н ѣкоторыя вошли даже въ поговорку между мальчиками, какъ-то: «за грамотнаго 2-хъ неграмотныхъ даютъ» и т. д.), но Данила отв ѣчалъ:

— Я, Ваше Сіятельство, больше далъ переписать насчетъ курсива руки прикащичьяго сына».

— Да в ѣдь смысла н ѣтъ, Данила, этакъ онъ привыкнетъ не понимать, что читаетъ, и тогда все ученье пропало.

— Помилуйте-съ.

Ужъ не разъ бывали такія стычки съ Данилой. Князь противъ т ѣлеснаго наказанія, даже мальчикамъ, и одинъ разъ, разговаривая съ Данилой, увлекся такъ, объясняя ему планъ школы и посл ѣдствія, которыя онъ отъ нея ожидаетъ, что слёзы выступили у него на глазахъ, и Данило, отвернувшись почтительно, обтеръ глаза обшлагомъ.

— А, все, Ваше Сіятельство, шпанскую мушку не мѣшаетъ поставить, коли л ѣнится, — сказалъ онъ, подмигивая съ выразительнымъ жестомъ.

Выходя изъ школы, Ламинскій сд ѣлалъ Николиньк ѣн ѣсколько вопросовъ, которые навели этаго на любимую тему, и онъ, наконецъ, сказалъ ему то же, что нынче утромъ сказалъ Чурису, т. е. что онъ посвятилъ свою жизнь для счастья мужиковъ. Ламинскій понялъ эти слова иначе, ч ѣмъ Чурисъ — они тронули его. Онъ зналъ откровенность, настойчивость и сердце Николиньки, и передъ нимъ мгновенно открылась блестящая будущность Николиньки, посвященная на добро, и добро, для котораго только нужно желать его д ѣлать. — По крайней м ѣр ѣтакъ ему казалось, и поэтому-то онъ такъ сильно завидовалъ Николиньк ѣ, несмотря на то, что однаго нын ѣшняго утра достаточно бы было, чтобы нав ѣки разочаровать его отъ такого легкаго и пріятнаго способа д ѣлать добро.

— Ты р ѣшительно великій челов ѣкъ, Николинька, — сказалъ он — ты такъ хорошо ум ѣлъ понять свое назначеніе и истинное счастіе.

Николинька молчалъ и красн ѣлъ.

— Зайдемъ въ больницу? — спросилъ онъ.

— Пожалуйста, все мн ѣпокажи, — говорилъ Ламинскій съ открытой веселой улыбкой Николиньк ѣ, который большими шагами шелъ впереди его.

— Я понимаю теперь твое направленіе, и не можешь себ ѣпредставить, какъ завидую теб ѣ! Ахъ, ежели бы я могъ быть такъ же какъ ты, совершенно свободенъ, в ѣрно, я не избралъ бы другой жизни. Что можетъ быть лучше твоего положенія: ты молодъ, уменъ, свободенъ, обезпеченъ, и, главное, — добръ и благороденъ, — не такъ, какъ обыкновенно понимаютъ это слово, а какъ мы съ тобой его понимаемъ — и ты посвятилъ свою жизнь на то, чтобы завести такое хозяйство, какое должно быть, а не такое, какое завела рутина и нев ѣжество между нашими пом ѣщиками; и я ув ѣренъ, что ты усп ѣешь совершенно, что хозяйство твое будетъ прим ѣрное, что ты образуешь своихъ крестьянъ, что ты пріобр ѣтешь этимъ славу и счастіе, которыхъ ты такъ достоинъ. Я ужасно теб ѣзавидую. Ежели бы я былъ свободенъ...

— Да разв ѣты не свободенъ? — перебилъ Николинька, съ участіемъ вглядываясь въ одушевленное и грустное выраженіе лица своего друга. —

— А отецъ? — отв ѣчалъ онъ скороговоркой, — в ѣдь я еще ребенокъ, я ничего не им ѣю. Мое назначеніе шляться по баламъ, д ѣлать визиты и числиться въ какомъ-то Министерств ѣ, въ которомъ я не ум ѣю, не хочу и не могу быть на что-нибудь полезенъ. Отецъ никакъ не хочетъ понять, что мы живемъ ужъ не въ его время, что меня не можетъ удовлетворить то, что удовлетворяло его, когда онъ былъ молодъ, что я не могу жить безъ ц ѣли ц ѣлый в ѣкъ. Положимъ, что меня никто не принуждаетъ увлекаться т ѣмъ, ч ѣмъ я увлекаюсь, но это д ѣлается невольно; дайте мн ѣсвободу и самостоятельность, а не держите, какъ ребенка, и я бы, можетъ быть, могъ быть такимъ-же хорошимъ и полезнымъ челов ѣкомъ, какъ и ты.

Николинька молчалъ: ему пріятно было вид ѣть въ своемъ друг ѣэто жаркое сочувствіе къ избранной ц ѣли его жизни, но, вм ѣст ѣсъ т ѣмъ, онъ зналъ, что это сочувствіе только минутное; онъ зналъ, что Ламинскій былъ одинъ изъ т ѣхъ людей, которые влюбляются въ мысли такъ же, какъ другіе влюбляются въ женщинъ. Въ первую минуту увлеченія они не только не сомневаются въ ея безусловной истин ѣ, но и не воображаютъ возможности противор ѣчія въ приложеніи ея. Они любятъ ее, какъ женщину, со слезами и полною в ѣрою въ ея непогр ѣшительность и такъ же, какъ женщин ѣ, изм ѣняютъ ей для другой и отъ восторга вдругъ переходятъ къ равнодушію. Увлеченіе ихъ бываетъ такъ сильно, что не можетъ быть продолжительно, и такъ отвлеченно, что никогда оно не заставляетъ ч ѣмъ-нибудь положительнымъ жертвовать для него. — Такъ Ламинскій приходилъ въ искренній энтузіазмъ отъ каждой новой благородной мысли, которая съ д ѣтства приходила въ его голову, а продолжалъ съ большимъ порядкомъ и усп ѣхомъ вести самую св ѣтскую жизнь, противуположную вс ѣмъ т ѣмъ мыслямъ, которыя приходили ему. Было ли это сомн ѣніе въ своихъ силахъ, привычка къ разладиц ѣмежду мыслями и поступками? Богъ знаетъ. В ѣрно только то, что это не было притворство, и Николинька зналъ это.

Главное основное чувство, которое будетъ руководить меня во всемъ этомъ романе, — любовь къ деревенской помещичьей жизни. — Сцены столичныя, губернскія и кавказскія вс ѣдолжны быть проникнуты этимъ чувствомъ — тоской по этой жизни. Но прелесть деревенской жизни, которую я хочу описать, состоитъ не въ спокойствіи, не въ идилическихъ красотахъ, но въ прямой ц ѣли, которую она представляетъ, — посвятить жизнь свою добру , — и въ простоте, ясности ея.