Джон Пристли - Затерянный остров

Каждый день, и в ясную погоду, и под низко нависшими тучами со шквалистым ветром, Уильям ездил либо к погребальным платформам на южном и восточном побережьях, либо в каменотесную мастерскую на Рано-Рараку с ее удивительной аллеей поваленных статуй. Сами статуи, встречавшиеся на острове повсюду, но больше всего на склоне вулкана Рано-Рараку, стали привычными спутниками, не теряя при этом мистического флера. При внешнем сходстве — плоская голова, выдающийся нос, короткая верхняя губа, вытянутый подбородок — они отличались друг от друга, как родственники внутри одной семьи. Уильям мог часами рассеянно смотреть в их темные глаза. Чаще всего статуи притворялись обычным потемневшим от непогоды камнем, неотличимым от многочисленных скал, окруженных морем высокой травы. Но временами они вдруг оживали, превращаясь в великанов, замурованных по самую шею в каменный склон, — казалось, они вот-вот поведут гигантскими плечами и, обрушивая каскады земли, поднимутся во весь исполинский рост, величественные и грозные.

Точно так же менялся день ото дня и весь остров. Иногда Уильям видел в нем то же самое, что Рамсботтом, — продуваемое всеми ветрами нелюдимое царство высокой травы и вулканических скал в двух тысячах миль от населенных мест, безлесное и почти безводное, недостойное кисти художника. В другие же дни остров обретал вдруг суровую мистическую красоту. Десятки и десятки тысяч неизвестных людей, целые поколения зодчих, скульпторов и рабочих трудились, обливаясь потом, на этих скалах, превращая их в колоссальную усыпальницу. И теперь никто не знает, кем были те труженики, откуда они явились, как жили здесь. Ярус за ярусом росли платформы, мостились камнем плясовые площадки, прокладывались длинные аллеи со статуями, вдоль которых будут шествовать к верхним ярусам погребальные процессии… И вдруг в самый разгар работ все остановилось, словно по мановению разящей мечом руки. Грянула какая-то масштабная катастрофа, сравнимая с концом света, зловещее эхо которой до сих пор слышалось в завываниях ветра. В такие мгновения остров становился адом, где человеческий разум сжимался в крохотную дрожащую точку.

В основном же Уильям бродил по обычному сумрачному острову, среди моря и ветра, камня и травы. Не обошлось и без происшествий. Один раз он довольно неудачно свалился с осыпающейся погребальной платформы над заливом Лаперуза, в другой — пережил немало неприятных минут, пробираясь ползком по камням, когда отправился исследовать вулканическое озеро Ранокао на южной оконечности острова. Заросшее тростником озеро печально поблескивало — тягучее, густое, одна мысль о возможном падении в него ужасала… Однако эти происшествия вырывали Уильяма из дурмана лишь на час-другой. Какая-то часть его так и оставалась оледеневшей. Он не смирился с вынужденным ожиданием, но и не протестовал, просто жил как живется, не считал дни, не торопил время, и оно струилось мимо, словно песок. Лишь перед самым отплытием (о котором он еще не подозревал, ведь шхуна могла прибыть когда угодно) он внезапно вышел из своей странной душевной летаргии, испытав жгучее желание — голод, жажду — оказаться подальше от этого острова, вернуться домой, наладить дела, встроиться в размеренный ритм Бантингема, остепениться, может быть, даже завести жену и детей. В такие минуты все эти блуждания по Тихому океану казались ему напрасной тратой времени, в чем-то даже порочной. Ему здесь не место, роль зачарованного наблюдателя не для него. Жизнь, чувствовал Уильям, начнется снова только после возвращения в Англию — с Марджери Джексон или без, не важно. А Терри, как и Затерянный, просто развеявшийся мираж. Хватит с него миражей. Он наконец повзрослел. Больше он не будет мальчишкой-мечтателем, ждущим чуда. Долой чудеса, вернуться бы сейчас туда, где много добротного жизненного материала, из которого можно строить собственную судьбу… Строительная метафора, впрочем, тут же заставила Уильяма содрогнуться: зодчеством он и здесь, на острове Пасхи, был сыт по горло.

Наконец настал день, когда, возвращаясь неспешным аллюром с прогулки, он увидел размахивающего руками человека. Это был Рамсботтом — преобразившийся, сияющий, бодрый, вопящий во всю глотку Рамсботтом.

— Она здесь! — прокричал он.

Уильям спешился.

— Неужели шхуна?

— Ужели! Пришла днем. Замечательная новехонькая стотонная шхуна, зовется «Моэтуа». Я уже пообщался с капитаном, отличный малый, капитан Салли. Обо всем договорено, отплываем завтра, сынок!

— Хорошо!

— Хорошо? Лучше некуда! Я словно заново родился. Этот остров из меня все жилы вытянул, у меня к нему и без того душа не лежала, а после смерти бедняги коммандера стало совсем худо. Я уж думал, никогда отсюда не выберемся, такая здесь глушь. Эх, даже Робинзон Крузо небось так не радовался кораблю, как я этой шхуне! Капитан сегодня вечером ужинает с нами у Первиса. И я буду ходить за ним хвостом, пока не попадем на борт.

Уильям едва верил своим глазам. Перед ним стоял прежний Рамсботтом. Он говорил без умолку. Он руководил всей подготовкой к ужину и быстро завоевал симпатии привлеченных к работе островитян, что, впрочем, не составило труда, поскольку любовь к пиршествам у жителей острова Пасхи в крови. Он уговорил Первиса продать две бутылки шампанского из неприкосновенного запаса, хранимого для особых случаев. Своим задором он заразил и остальных трех участников ужина, и вскоре уже хохотал, похлопывая по плечу капитана Салли, рослого веселого француза с небольшой примесью полинезийской крови. Лишь на короткий миг под конец ужина Рамсботтом вдруг помрачнел снова.

— Друзья! — произнес он, наполняя бокалы. — Прежде чем мы покинем этот остров, я хотел бы произнести всего один тост — в память о коммандере, который прибыл сюда с нами, но теперь останется здесь навсегда.

Капитан Салли вскинул кустистые брови.

— Поясните?

Первис вкратце обрисовал случившееся, и капитан немедленно проникся сочувствием. За коммандера выпили молча.

— Я, конечно, мало его видел, — сказал Первис. — Но он показался мне очень хорошим человеком.

— Лучшим из лучших, вот каким был наш коммандер, — проговорил Рамсботтом торжественно. — Я частенько над ним смеялся — эх, как бы я хотел, чтобы он сейчас сидел с нами и я мог над ним посмеяться, — флотское воспитание, почти вся жизнь на флоте, человек строгих правил, простодушный, старомодный — того нельзя, этого нельзя — так что, если не отнестись с юмором, может неплохо действовать на нервы. И все же на самом деле он стоил десятка нынешних молодчиков. Он был надежным. Прямолинейным, добрым и наивным, как ребенок, хоть и немало повидал на своем веку. Таких сейчас почти не осталось, поверьте. Что скажете, Дерсли?