Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

— Возвращайтесь к своим служебным обязанностям.

Больше он ничего не сказал.

Я вернулся к своему столу, сел и сразу заснул. Немного погодя меня разбудил Джо Фоксхол и спрашивает:

— Ну, как дела?

— Ротный командир приказал мне возвратиться к служебным обязанностям. Отдай мне ту карточку.

— Ты не возражаешь, если я перепишу себе телефон и адрес?

— Ладно, только не беспокой ее зря.

— Кто она такая?

— Дама из Сан-Франциско.

— Я бывал в Сан-Франциско, — сказал Джо. — Мы живем в Бейкерсфилде, но когда я учился в Калифорнийском университете в Беркли, я каждую субботу ездил в Сан-Франциско.

— Ладно, — сказал я.

Джо переписал телефон в свою записную книжку. Я встал и пошел в уборную побриться.

Побрившись, я вернулся к своему столу, чтобы посидеть и подумать, Я решил, что мне нужно наконец кое в чем разобраться. Что это, собственно говоря, я выделываю? Вот уже больше сорока восьми часов, как я даже не прилег как следует. Пью, почти не переставая. Часами брожу по улицам, и только оттого, что услышал, как какая-то женщина поет песню, которую я знаю и люблю, — песню, которую может запеть просто так каждый встречный. — я вдруг сблизился с этой женщиной.

Отец опять сбежал — но ведь он пропадал таким же манером каждые два-три месяца все эти годы, так почему же я вдруг из-за этого тоже пустился бродяжничать? Или прав был отец, когда говорил, что я скоро стану таким же, как он? Я не мог ответить на эти вопросы, так как слишком устал. Мне казалось, что все происходит во сне, с той только разницей, что во сне я всегда знаю, что это сон и что я рано или поздно проснусь. А тут я знал, что это не сон. Но я был так утомлен и настолько не представлял себе, что я буду делать дальше, что подумал — а не является ли действительность тоже сном? А вдруг наша жизнь — это не что иное, как сон, только более глубокий? Что, если все мы живем в каком-то общем огромном сне? Насколько реально, например, все было этой ночью, когда я жил скорее во сне, чем наяву, и все-таки, конечно, наяву? Насколько реальны были снежные улицы, где появилась эта женщина, поющая мою песню? Насколько реальна была она сама, с ее гордо посаженной круглой головкой, с ее толстенькими беленькими пальчиками, с удивительной способностью набирать телефонные номера и разговаривать вполголоса весьма деловитым тоном? Существовала ли где-нибудь на свете эта девушка с длинными рыжими волосами, ведущая какой-то непонятный для меня образ жизни? А капрал Беннет — да был ли он на самом деле? Слышал ли я этот голос, который сказал: «Вы в армии, дружище»? А этот коротышка ротный, который в столовой складывал крест-накрест под скамейкой коротенькие ножки и во время еды нетерпеливо постукивал башмаками? Был ли он реален, когда превратился в могучий глас военного закона и порядка и сказал: «Рядовому Джексону быть под арестом»? Могло ли это быть на самом деле, чтобы восемь или девять миллионов людей одной нации согнали, как скот, небольшими группами вроде нашей, где каждый все-таки стремится жить своей собственной жизнью?

Я подошел к столу писателя, чтобы позвонить по телефону. Карточка с номером телефона моей новой знакомой была у меня в кармане. Когда я хотел ее вынуть, я обнаружил в кармане сложенные листки письма, которое я написал отцу прошлой ночью. Я развернул листки, прочел первые несколько фраз, бросил листки в корзинку и позвонил своей знакомой. Я поблагодарил ее за то, что она выручила меня из беды, и она мне сказала:

— Приезжайте ко мне обедать в семь часов.

— Как зовут ту девушку с рыжими волосами?

— Зачем вам это?

Ну, я не знал, как ей объяснить — да никакого объяснения у меня и не было, — просто я думал об этой девушке все время с тех пор, как ее увидел. Я не знал, что сказать.

— Не знаю, просто так, — сказал я.

— Она вам понравилась?

— Мне бы хотелось узнать, кто она такая.

— Приходите в семь часов обедать, и я вам скажу.

Я еще посидел немножко за столом писателя. Тут он вошел, неуклюже ступая, и сказал:

— Сидите, не вставайте. Вы имеете такое же право сидеть в моем кресле и за моим столом, как и я, ибо полковник только что дал мне новое задание на сценарий.

— Сколько времени в нашем распоряжении?

— Месяц.

— Я напишу его завтра.

— Нет, — сказал писатель, — давайте сделаем, как все. Давайте подумаем две-три недели — так будет легче, и таков здесь обычай.

— А о чем на этот раз?

— О дезертирстве. Полковник полагает, что это как раз в моем духе. Говорит — не бойтесь пересолить, нагоните на них чертовского страху. Советую кончить картину тем, что парня за дезертирство расстреливают.

— А кто его расстреляет?

Мне стало жалко ребят, которым придется расстреливать дезертира. Даже более жалко, чем самого дезертира. Ведь они останутся жить, а он нет, а меня, конечно, больше интересовали живые. Стоит ли много думать о человеке, который все равно умрет?

— Кто его расстреляет? — сказал писатель. — Мы с вами его расстреляем.

— Ну, а по сценарию, — сказал я, — кто его расстреляет?

— Мы с вами. Вот почему я хочу хорошенько все обдумать на этот раз. Вы бы хотели его расстрелять?

— А вы?

— Нет.

— Ну и я тоже.

— А почему?

— Потому что этим дезертиром могу оказаться я сам, — сказал я. — А почему вы не хотите?

— Потому что он — это я, — отвечал писатель, — Если я когда-нибудь напишу о дезертире, я буду писать о себе самом и приложу все свое искусство, чтобы помочь ему в бегстве и доказать, что он прав, что он выше миллионов других, которые не бегут. Я сделаю его величайшим американцем в истории.

Писатель остановился, чтобы закурить.

— Так или иначе, — продолжал он, — перед нами стоит очень трудная задача. Как солдаты, мы должны его убить. Как люди, мы должны доказать, что он прав. Не думаю, что можно просто сказать полковнику, будто мы — или, вернее, я — не в силах справиться с этим сюжетом. Мне кажется, полковнику любопытно кое-что выяснить; кажется, ему ужасно интересно узнать, до каких пределов цинизма могу я дойти. Если я дезертира убью, думается, что каким бы циником ни был сам полковник, однако он достаточно умен для того, чтобы понять, что я склонился перед неизбежностью и основательно покривил душой. Если же я попробую доказать, а может быть, и докажу в самом деле, что прав дезертир, а не полковник, не армия, не сильные мира сего, тогда он решит, что я сумасшедший, однако же не растленный морально субъект. Если же, наконец, я скажу, что не могу написать такого сценария, он сочтет меня трусом, человеком, лишенным мужества, и хотя последствия этого будут для меня незначительны в том, что касается моего положения в армии, но они могут оказаться весьма значительными по отношению к моей писательской карьере после войны. Итак, что же мы с вами теперь будем делать?