Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

У меня было время тщательно за ними понаблюдать — за коктейлями и обедом и во время дискуссии, — послушать их разговоры, официальные и неофициальные, — и я нашел, что они действительно обладают некоторыми особыми свойствами, каких Джо Фоксхол никогда бы себе не позволил. Прежде всего они ни в грош не ставят правду, хотя в своих официальных речах делают вид, что ценят ее очень высоко. Во-вторых, они страшно боятся, как бы вдруг не наступило царство справедливости, ибо, очевидно, понимают, что тогда уж им не быть такими богачами, как теперь. И, наконец, я убедился — для этих людей главное в жизни — наживать деньги; это гораздо важнее для них, чем познать истину и стать по-настоящему великим (как велик Джо Фоксхол, или, по-своему, Виктор Тоска, или писатель, тоже по-своему), чем проявлять великодушие, любить ближнего своего и не желать ему зла и чем многое другое, что имеет огромное значение для истинно благородных людей. Миллионеры по самой натуре своей люди неполноценные, но им на это решительно наплевать.

Оба присутствовавших на банкете лорда были слабоумные. Но я обнаружил это, только когда они стали произносить речи; раньше было трудно догадаться, ибо манеры у них превосходные.

Что до писателей, режиссеров и директоров киностудий, то хотя я должен признать, что по общему уровню они несколько превосходили миллионеров, но ничем особенным тоже не блистали, по крайней мере я ничего такого в них не заметил ни за коктейлями, ни за обедом, ни во время дискуссии. Один задирал нос в восторге от своей собственной работы — он только что поставил картину, которая как будто понравилась публике. Другой высокопарно разглагольствовал о значении фильмов после войны, но мудрости особенной не обнаружил, — он просто утверждал, что нам нужно будет делать картины получше, если мы хотим, чтобы война не оказалась напрасной. Третий сыпал анекдотами из жизни великих актрис и актеров, с которыми ему пришлось иметь дело за двадцать лет работы постановщиком пьес и фильмов в Англии. Один американский майор из кинорежиссеров был слишком уж осторожен в выражениях, а молодой американец в штатском, связанный с Бюро военной информации сказал самую плохую речь, ибо в ней не содержалось ни одной разумной мысли, несмотря на обилие таких слов, как «авгуры», «рудиментарный», и бог знает каких еще. У меня создалось впечатление, что хотя его и принимают за значительную фигуру, но, вероятно, по какому-то давнишнему недоразумению, и он занимает свое теперешнее положение только благодаря тому, что состоит при этом бюро уже очень давно.

Но вот предоставили слово нашему писателю. Настала и его очередь высказаться, и он, конечно, чувствовал себя самым несчастным человеком. Он поднялся со стула, где сидел согнувшись в три погибели, выпрямился и сказал:

— Я всегда считал, что есть что-то нечестивое в подобных сборищах, где слишком много едят и пьют, и всегда относился к тому, что говорится в подобной обстановке, весьма критически, поэтому, да извинят меня выступавшие здесь ораторы, я буду продолжать в том же духе. Я согласен, что мы имеем возможность с помощью фильмов доставлять зрителям удовольствие, но, по-моему, главное, что интересует людей, занятых в кинопромышленности, то есть владельцев компаний, производящих фильмы, и кинотеатров, которые их демонстрируют, — это деньги, и поэтому все остальное, о чем бы мы ни говорили, — пустая болтовня. Впрочем, я был бы очень рад, если бы вопреки всему нам удалось хоть изредка выпускать на экран хорошую, честную, человеческую картину.

Время уже приближалось к одиннадцати, и я думал, говорильня подходит к концу, но тут встал председатель и повел о ком-то из присутствующих речь, полную такого льстивого вздора, что мне стало жалко беднягу. Но у меня прямо дух захватило, когда я вдруг обнаружил, что речь идет обо мне. Я перепугался до смерти и с каждым его словом все ниже опускался на стуле, ибо в жизни не слыхал такой чудовищной лжи, и все это из-за той ничтожной вещички, которую я написал о Лондоне. Человек, который говорил обо мне, познакомился со мной только часа два назад, мы не обменялись и десятью словами, он меня совершенно не знал — не знал ни о Джиль, ни о нашем будущем сыне, ни о моем отце с матерью, ни о Вирджиле, ни о дяде Ниле, вообще ни о чем — и просто в пот меня вогнал своей немилосердной ложью. Я сползал все ниже и ниже со стула, до тех пор пока над столом не осталась торчать одна моя голова; я уставился глазами в скатерть с прекрасным тканым цветочным узором — большими великолепными розами — и стал внимательно его разглядывать, чтобы только не слышать больше этой ужасной лжи. Я не знал, что буду делать, когда он кончит речь. Я не представлял себе, как я смогу подняться со стула и предстать перед людьми такой невероятной знаменитостью, какой он меня подал, вычитав весь этот вздор из своего блокнота. Он утверждал, что я человек, к голосу которого не только будут прислушиваться в грядущем, но мнением которого уже дорожат. Он заявил, что, несмотря на свое короткое пребывание в Лондоне, я сумел сказать о городе и его людях то, что чувствует в глубине души каждый лондонец, но не может выразить сам, ибо не владеет тем магическим даром слова, каким обладаю я. Он сказал, что глубоко признателен мне как англичанин и коренной лондонец за то, что я — американец, рядовой американской армии — увидел Лондон глазами не иностранца, не приезжего, а так, как видит его только лондонец.

Мне никогда еще не приходилось выступать с речами, я их терпеть не мог, но ничего другого мне не оставалось, как сделать скромную попытку в этой области. И когда председатель умолк и затихли аплодисменты, которые меня и смутили и в то же время взбудоражили — у кого не закружится голова от такого успеха, — я поднялся и сказал:

— Отец мой родился в Ист-Энде, в Лондоне, так что я не совсем чужой в этом городе. Я вернулся на улицы, которые мой отец знал мальчишкой, я на них взглянул, и мне показалось, что они мне давно знакомы. Отец давал мне читать книги о своей любимой Англии и о Лондоне, и я тоже их полюбил, когда прочел эти книги. Лондон я видел во сне много лет назад и давно решил побывать когда-нибудь на родине моего отца. Было бы, конечно, лучше, если бы не война привела меня в Англию — я ненавижу войну, но я счастлив, что благодаря войне попал сюда, потому что (тут я вспомнил о Джиль, с которой мне будет так тяжело расставаться) я нашел в этом городе сокровище, которое искал всю жизнь.

Я взглянул на писателя, и он понял, о чем я говорю. Он мне улыбнулся, и я увидел, что он одобряет мою речь, и мне стало легче. А то я чувствовал себя последним дураком, хотя говорил то, что думал, и о том, что меня волновало, — просто я не люблю говорить о таких вещах публично. Однако я продолжал: