Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

— Разумеется, слежу, — сказал я. — Но как тебе удалось постичь всю эту премудрость?

— Как? Я же тебе объясняю. Я хочу, чтобы бог мне улыбался. Хочу быть красивым. Хочу, чтобы при взгляде на меня у детей сияли глаза. Хочу, чтобы меня любили прекрасные женщины. Хочу жить так славно и благородно, как это только возможно при моей шкуре, напиханной всяким паршивым хламом.

— Ты что, изучал философию в Калифорнийском университете?

— Философию? — сказал Джо с презрением. — Самого себя — вот что я изучал в университете. Но и до сих пор еще не очень-то много знаю и каждый день узнаю что-нибудь новое. И чем больше узнаю самого себя, тем больше и тебя тоже.

— Как это так?

— А вот так: что ты, что я — ведь это одно и то же. И не только ты да я, одни мы с тобой, а и все другие, кого ни возьми: Какалокович, Лу Марриаччи. Гарри Кук. Вернон Хигби и миллионы других людей во всем мире, которых мы с тобой никогда не видали, да и вряд ли увидим.

— Ты хочешь сказать, все люди на свете такие же самые, как и мы?

— Да.

— И эскимосы?

— Да.

— И китайцы?

— Да, абсолютно все.

— И немцы?

— Все, все!

— И японцы?

— Ну да, — сказал Джо, — как ты не понимаешь? Мы с тобой — это пара японцев.

Тут Джо умолк, и я понял, что теперь мой черед сказать что-нибудь, но я не знал, что мне говорить, потому что только сегодня на занятиях лейтенант сказал, что японцы — это обезьяны, а не люди. Он сказал, что они трусы. Сказал, что они людоеды. Что они не такие, как мы. Что они сражаются не за свободу, а за своего императора, а император у них сумасшедший. Сказал, что они все фанатики и готовы подохнуть как собаки, целыми тысячами, за своего императора, которому поклоняются, как богу. И еще, сказал лейтенант, мы должны понимать, против кого мы воюем, должны научиться ненавидеть врага, чтобы убить его, когда встретимся на поле боя. Я не зная, что сказать Джо Фоксхолу.

— Понял, что я тебе говорю? — спросил наконец Джо.

— Не знаю точно, — отвечал я.

— Да ты послушай, — сказал Джо. — Все люди на свете такие же, как и мы, и все они ждут одного — смерти. А тем временем живут вот так, как я тебе рассказывал. Так вот, если ты ненавидишь себя — что ж, тогда можешь ненавидеть и японцев. Можешь ненавидеть немцев и итальянцев, венгров, болгар — всех, кого хочешь. Что до меня, я ненависти к себе не питаю и не вижу, зачем это нужно. А раз это так, то я не могу ненавидеть и никого другого. Может быть, мне и придется когда-нибудь убить человека, для того чтобы он не убил меня, но, черт побери, чего ради мне его ненавидеть? Да пропади я пропадом, если, убив человека, подумаю, что сделал доброе дело. Будь я проклят, если подумаю, что сделал этим что-нибудь для себя, для тебя, для своей семьи или твоей, или для родины, или для мира, для истины, для искусства, для религии, для поэзии… Понял теперь?

— Кажется, да, — сказал я. — Ты убежденный противник войны, верно. Джо?

— Ерунда, — сказал Джо. — Плевал я на убеждения. Противиться войне, когда она развязана, — это все равно что противиться урагану, который оторвал твой дом от земли и уносит его в небеса, чтобы потом грохнуть оземь и расплющить с тобой вместе. Если ты против этого протестуешь, то уж наверняка убежденно. Да и как же, черт возьми, иначе? Но что толку от этого? Ураган — дело рук божьих. Война, может быть, тоже — я еще не знаю как следует. Но подозреваю, что она — дело рук человеческих. Я войны не люблю. Ненавижу ее всею душой. Но когда меня подхватил ее чудовищный экскаватор, что я могу поделать? Разве только надеяться, что останусь в живых. И я надеюсь, можешь не сомневаться.

В это время подошел грузовик, мы взяли свои винтовки, вышли вместе с остальными ребятами и взобрались в кузов. Мы с Джо сели рядом. Не знал я, что ему сказать, предложил сигарету, он ее взял. Я поднес ему огонька, закурил сам. Он глубоко затянулся и сказал:

— Мы все ждем смерти, а сигареты помогают нам ждать.

Время близилось к полночи. Заступали на пост мы ровно в двенадцать, потом в течение двух часов обходили свой участок, а потом грузовик нас забирал и отвозил обратно в караулку, где мы могли отдыхать и спать четыре часа. В шесть утра мы опять заступали на пост — еще на два часа.

— Хорошая вещь сигареты, — продолжал Джо. — Без них люди и воевать не станут. Понимаешь, они слегка одуряют, ровно настолько, чтобы ты мог поддаться еще большему одурению, но не доходил до безумия. Что-то в тебе не хочет, чтобы тебя убивали, и приходится его успокаивать, заглушать небольшими дозами смерти — сном, забвением, дурманом — при помощи табака, алкоголя, женщин, труда или чего бы там ни было. Приходится все время ублажать это что-то, потому что оно ужасно чувствительно. Оно возопит в тебе, если не усыпить его вовремя. Обычно мы его убаюкиваем по не очень серьезным поводам, но на войне положение посерьезнее, и ты вынужден усыплять это нечто всеми доступными средствами и подчас доводить его до полного бесчувствия, если уж очень солоно придется. Но беда, если ты потеряешь меру и, вместо того чтоб его усыпить, убьешь его. Ибо этим ты убьешь самого себя — тело твое еще будет жить, но истинная жизнь в тебе умрет, и это самое страшное, что может случиться с тобой во всей этой дурацкой истории.

Мы прибыли на участок, который я должен был охранять. Я попрощался с Джо и сошел с грузовика.

— Всю нашу жизнь, — сказал Джо, — мы только и делаем, что ждем. Два часа ты будешь ждать, когда наконец эти два часа пройдут. За два часа на миллион лет состаришься.

— Увидимся, когда они пройдут, — отвечал я.

— Ладно, — сказал Джо. — Гляди почаще в небо, не забывай.

— Ладно, — ответил я.

Я сменил на посту Лу Марриаччи и тщательно проделал все формальности, а Лу удовлетворенно кивал головой: он принадлежал к числу людей, которым доставляет удовольствие наблюдать, как другие делают что-нибудь глупое. Когда все формальности были выполнены и Лу обошел со мной участок, чтобы я знал, что мне охранять, когда я официально заступил на пост, а Лу стал персоной неофициальной, он сказал:

— Ну, малый, не усердствуй понапрасну. Не вздумай пугаться и стрелять в первого прохожего, которого ты принял за шпиона — он, бедняга, может, и рта раскрыть не сумеет со страху, перепугавшись не меньше тебя.

— Ладно, Лу, — сказал я.

— Таким, как ты, всегда нужно стараться, как бы в беду не попасть, — продолжал Лу. — Убивать никого не надо. Попроси человека по-хорошему удостоверить свою личность, и пускай себе идет спать. Это будет, наверно, свой брат рядовой, бредущий в казармы из города, так ты его, смотри, не убей. У него мама есть.

— Ни в кого я стрелять не буду, — отвечал я.