Джо Дассен - Подарок для Дороти (сборник)

— Все то же самое.

Оберон перестал вопить и подошел к нашему столику. Это наша утка горела, сказал он, но если нам угодно подождать еще четверть часика… Нет, сказали мы. В общем, я это сказал, а Ники мотнула головой. У Оберона был не слишком сокрушенный вид. Он открыл решетчатую дверь и махнул нам на прощание рукой.

— Хочешь прогуляться? На пляж?

Ники улыбнулась своими большими глазами:

— Пошли. Ночью это будет чудесно.

Тип из электрогенераторной сказал:

— У меня-то жена в постели рожать будет. Этим, естественным методом… Да ты знаешь.

— Следующий…

— Милый…

Полдюжины насупленных греков ждало позади. Один из них отдирал мозоль на руке. Они молчали.

Мы поднялись по дороге. Миновали холм, мыс и спустились к пляжу. Песок был мягким, как шелковая бумага, и гладким, как отполированное волнами дерево. Или как Ники. И еще маяк на мысу, и желе его лучей, тающее, когда они убегают за горизонт.

— В самом деле волшебно.

— Слышишь, какая тишина, Ники?

Поблескивала слюда среди песчинок, и море вздыхало спросонья у самой кромки воды. Глубокое небо держалось поодаль, насаженное на кинжалы юкк. Рука Ники снова согрелась в моей руке, потом выскользнула. Она сказала:

— Отвернись!

Через мгновение ее блузка угодила мне в лицо. Бултых! — и она уже в воде, распустив волосы по волнам, словно кружевной воротник. Свет маяка обшаривал море.

— Ну давай, иди. Я не буду смотреть. Обещаю!

Холодная вода успокаивает. Ледяной ожог — бальзам для моей спины. Я принимаюсь дышать. Гребни маленьких волн, за которыми прячется Ники, привлекают свет маяка. Когда луч приближается, она ныряет, прячется под водой. Я плыву к ней и хватаю ее за щиколотки. В последующей схватке ее нагая грудь касается моего плеча. У меня в глазах полно соли, а Ники радостно сияет. Мы плещемся среди брызг, ныряний и смеха, а потом оказываемся в трех метрах друг от друга, только головы торчат из воды.

— Ну что, дурочка?

— Сам дурак.

Она засмеялась и снова обрызгала меня.

— Ну что, дурочка, долго еще собираешься мерзнуть?

— Не-а.

— Тогда вылезаем?

— Ага.

Она устремилась к берегу между двумя вспышками маяка.

— Гадкий мальчишка! Не смотри!

— Я и не смотрю. Отвернись, вылезаю.

Я не смотрел. Мы очутились спиной к спине в нескольких метрах друг от друга, дрожали и смеялись.

Я видел, как ее тень, отброшенная лучом маяка, удлинялась, встречала мою собственную и убегала все быстрее. Мы смеялись, но стучали зубами.

— Бррррр, — сказала и прыснула. Новое стаккато учащенного дыхания. — Хххолодно, — пролепетала она со счастливым девчоночьим смешком.

Задохнувшееся молчание, влекомое ветром по песку.

— Я замерз, Ники.

Высыхающая вода холодила мне спину. Ники тоже дрожала, насколько я мог видеть.

— Ники, я совсем окоченел.

Жест — быстрый, обволакивающий — ее рука на моей груди.

— Холодно, — сказала она. Мы упали, упали, и нам вдруг стало жарко — чудесно, уютно. Ники сделалась совсем маленькой в моих объятиях. Мы забылись, уже не находя, не узнавая себя в фантастическом создании с тысячей рук, ног и голов — но без живота, — в которое превратились.

И мы лежали там, в темноте пляжа, говоря о любви. И любя друг друга — сильно, чудесно.

(И всякий раз, когда мы ходили на пляж, все было внове: ведь ритуал становится ритуалом, лишь когда об этом вспоминаешь.)

Потом мы пошли ко мне, чтобы поспать.

Когда я спускаюсь по камням мостовой в порт, суденышки лампадерос уже удаляются гуськом к островам, исчезая один за другим за мысом, — маленькие блуждающие огоньки, тонущие в перине моря и неба. От стручков рожкового дерева исходит тяжелая, пресноватая вонь, словно что-то гниет в грудах заплесневелых гроздьев.

Янис поет в кафе среди немногочисленных жителей деревни. Мой приход никто не замечает. Мне приходится выбирать между духотой и запахом рожков. Место у двери занято двумя мощными рыбаками, которые держатся за руки, так что я выбираю духоту, которая вскоре вспухнет и потечет под моей рубашкой.

Лапланш ушел, Ники тоже неизвестно куда подевалась. А ко мне прицепился Янис, растолковывая, что некоторым дают больше работы, чем другим, а к таким вещам важно быть повнимательнее, «потому что, знаешь, деревенские на этот счет очень чувствительны».

Большая часть техников и актеров расселась у барной стойки и за столами шумной, веселой и пьяной толпой. Янис сказал мне, что доволен: здесь все собрались, это, конечно, обходится ему недешево, но он рад принять нас, как надо. Первый день съемок был тут для всех событием, и он надеется, что я сумею им объяснить, как это его радует. Он запасся виски — нарочно для французов, потому что никто в деревне его не пьет, — и счастлив, что сделал это.

«Я доволен», — твердил он, положив блестящую от пота руку на мое плечо.

Он сказал, что видел, как г-жа Тавлос беседовала с Иеро Костасом и двумя другими членами муниципального совета.

— Должно быть, они просили ее прекратить это с французами, но она только посмеялась. Понимаешь, а? Ей же и так хорошо.

Я ему сказал, что поговорю с Лапланшем, но тут он мало чем сможет помочь.

— Я ведь не ради себя стараюсь, — добавил Янис. — Я-то женат, ты же знаешь. — Он сжал мне плечо: — Я тебе вот что скажу: думаю, они больше об этом не заикнутся. Это все деньги, деньги… О-хо-хо! Вы же нас делаете богачами, знаешь? Всего два месяца, как вы тут, а мы уже озолотились.

Я все высматривал, не вернулась ли Ники. Она слегка захмелела от узо и хорошо сделала, что вовремя ушла. Речь Яниса все уплотнялась, но струйки слов текли с перебоями, с пропусками, как свежая краска по засохшей корке. Он увязал в какой-то веселой суете, пытаясь щедрой раздачей напитков предотвратить неизбежное угасание дня.

Было уже поздно, тень мыса наползала на порт, словно заволакивая кафе мерцающим серым облаком.

— Мне пора, Янис.

— Ах да! Девушка была немного… — Он вытянул одеревеневшие руки к земле и покачался, держа ладони под прямым углом к бедрам.

— Неужели?

— Да… немножко.

Выйдя на улицу, я пошел к краю тени от мыса, наползавшей на деревню. Уже взбираясь по лестнице к своему дому, неожиданно столкнулся с Лапланшем, который спешил вниз, не слишком крепко держась на ногах и мурлыкая обрывки греческой песенки. Вид у него был подозрительный. Когда мы повстречались, он вдруг схватил мою руку и затряс ее, сказав ни с того ни с сего «Привет!», прежде чем побежать по ступеням дальше.

Я обнаружил Ники в постели, в состоянии между смехом и слезами. Увидев меня, она притихла, а потом уткнулась лицом в ладони и разрыдалась. В сером свете от окна кожа на ее голой груди словно затвердела, превратившись в тусклую слоновую кость. Юбка задралась до самой талии, она сидела, подобрав одну ногу под себя, а другая косо свешивалась через край кровати поверх разорванной блузки и вороха нижнего белья.