Томас Пинчон - Винляндия

— Но, — Хауи теряя веру в свои доводы, — если они такие проныры, что крота нам засадили, за ними ж и соврать про Драпа не заржавеет, нет?

— Чего тебе надо, Хауи, — Френези гарцуя взад-вперёд, как рок-музыкант с микрофоном, словно бы перенаправляя энергию, которая доведёт её до шкод, — он мне сам сказал, вслух и громко, собственным ртом.

— Но с чего именно тебе?

Ох, как же она в него глазами-то пальнула — ничего добрее не могли они сказать, кроме: «Сам подумай».

Хауи, знавший, что может расплакаться, если это затянется, произнёс:

— Сплошь большая, блядь, игра, ладно — значит, теперь он засветился, игра окончена.

— А, а, — Рекс чуть не щерясь, — теперь нам начислили дополнительное время для скоропостижной кончины.

Френези подошла и взяла лицо Хауи в свои ладони, мягко, однако сохраняя за собой более энергичные опции.

— Ты живёшь на той же планете, что и мы все, — и каждую ночь они забирают нас, и бьют нас, и ебут нас, и мы иногда умираем. Неужто никто из вас, детки, не врубается, у нас либо 100 %-ная солидарность без дураков, либо просто ничего не выйдет. Драп такое вот предал, и это было трусливо, потому что легко, птушто он знал: мы ни кому не можем давать от ворот поворот, в конце дороги, блядь, фашизм, поэтому берём всех, и лицемеров, и двойных агентов, и изгоев на лето, всех маргиналов со дна соскребаем, к кому никто больше и не притронется. Вот такой и началась HP 3— да и мы сами, вообще-то, не забыл? Всенощное Укрытие. Огонёк над дверью в этой тьме Амерайха, за которой не откажут никому? Драп всё помнит.

Она умела взламывать такие простые замки, как у Хауи. Смутившись, тот потянулся к Ящику, чпокнул выключателем, присосался к экрану и начал кормиться.

— Что я тебе говорил? — воскликнул Рекс. — Хауи чёткий.

— Хауи, как ты считаешь, мы сюда софиты можем поставить?

— А? Вертак отсоединить, всё. А вы чего удумали?

— Пригвоздить его моим «Скупиком», сунуть в рожу радиомикрофон, никакой пощады.

— Забрать у него душу, чувак, — напомнил ей Хауи.

— Уже изъята, — сказал Рекс.

Френези тут оказалась сама по себе, импровизировала. Она знала, что запутывает Рекса, использует его против Драпа, не уверена, что хочется ей, знала — этого хочет от неё Бирк, понятно-то со дня торнадо, но как ей было сесть, даже лечь, и хоть отчасти это оговорить? Да и с кем? Пришлось бы рассказать всё, безмолвно, какой-нибудь ДЛ, кто чудесным образом её простит, конкретной Саше, кому много лет назад возможно было рассказывать что угодно. Собеседники понарошку, куклы в кукольном доме. Френези раньше какое-то время считала, будто её тяга поговорить будет нарастать так, что совсем отобьётся от рук, пока она уже не станет бессильна её контролировать и закончит свои дни полоумной тёткой на автобусной остановке на лавочке, что вдоль нескончаемого бульвара на плоскости, говорит без продыху вслух, как астроном, выискивающий в космосе жизнь, в доблестной скудной надежде, что к нему кто-то начнёт прислушиваться. Однако на практике она лишь поднималась одно утро за другим, пока в некий миг не поняла, что достаточно адаптировалась к тому, чем становилась. Дом в каньоне Кулито [106] От исп. жопка. , где она кинула кости, имел веранду из секвойи, со столом и стульями, где она могла сидеть ранними утрами, пить травяной чай и притворяться — её опасный порок, — что она сама по себе, без всякой юридической истории, никакой политики, просто средняя калифорнийская цыпа, невидимая, уравновесилась на городской окраине жизни, для неё ещё возможно что угодно. Хоть она тогда ещё и зависала на солнечной стороне 25-ти, всё равно чувствовала себя какой-то ветераншей блюза, всю жизнь пела по всяким латринам, вся в долгах как в шелках, пережила насилие, и всё это уже позади, поэтому такие вот ранние прохладные минутки на палубе, когда она их может отыскать, с незримым птичьим бредом, солнцем в древесных верхушках, музыкой по радио, дровяным дымом, а с другой стороны каньона визжат младенцы, стали тем, что ей драгоценно, ради такого часто и живёшь. В жизни её то был единственный покой: Бирк шлёт всё более шизанутые директивы, плюс звонит среди ночи, к смятению сожителей, требует ещё одного оклахомского рандеву, а у Драпа ебля всякий раз, когда они встречались, всё неистовей, ему всё неподконтрольней, так он, если всё сложится, и в Книгу Гиннесса однажды попадёт, пока же лишних очков за эмоциональную зрелость отнюдь не набирает, третирует её круглосуточно, орёт на всех прочих. Он становился всё истеричней, а Порча, ныне каждодневно у него, не говоря уж у Френези, под самым носом, казалось, всё мрачней центруется. Пристальный читатель намёков, которых не видели прочие, она знала — виделось в её неотвратимом взоре, стоило пересечься их с Френези дорожкам, — что та близка с её мужем из соображений иных, нежели сексуальные, а таковых может быть лишь парочка. Порча поделилась своими тревогами с ДЛ, которая раз-другой в неделю ездила с нею в додзё в Редондо-Бич. Несмотря на различия рангов, они выяснили, что способны разминаться вместе часами и думать, что прошли всего лишь доли часов. Сообщались друг с другом они, по большей части, посредством собственных тел — а когда разговаривали, выходило до странности околично, неохотно. Но обе видели, призрачно, отвергнуто, охраняемо, другую Френези, доступ к которой им воспрещён. ДЛ, конечно, было больней — такое она могла б ожидать от любовника, но чёрт, они ж с ней партнёры.

С того вечера, когда они с Рексом публично повесили на Драпа ярлык «стукач», Френези понимала, что совершила по меньшей мере один необратимый шаг обок своей жизни, и теперь, будто под неким незнаемым наркотиком, она возвращалась сама к себе, неотступно себя преследовала, сидела во всём этом кино. Если шаг необратим, то у неё сейчас всё должно быть в порядке, надёжно в мире-рядом-с-миром, до которого не многие знают, как добраться, где она может брыкаться в ответ и смотреть, как развёртывается драма. Больше никаких проблем с базарами об «изъятии» Драпа Атмана, ибо он уже совсем превратился в персонажа из кино, а в награду, так вышло, ещё и ебётся, как порнозвезда… но даже секс теперь для неё опосредован — она в него не вступала.

Однажды, при редкой ночёвке с Драпом в анахаймском мотеле, она проснулась в глубокий час ночи от крохотных голосков, что, похоже, раздавались со спящего лица Драпа, очень высоких и пронзительных, с выговором отребья Восточного побережья.

— Ей, то ренонс был, очей за него не срастишь.

— Ты так не мошшь объявлять, Уилбёр, ты ё придержал.

И

— Здатчьк ‘дёт на двойную взятку, поглядим-ка, щё за карты, — по крайней мере, так оно звучало — мелкие голоса время от времени тухли. То не сам Драп был — она слышала, как он дышит, размеренно и медленно, что бы при этом ни произносили голоса.