Франц Кафка - Пропавший без вести (Америка)

Одни говорят, что слово «Одрадек» славянского происхождения, и с этих позиций пытаются объяснить, как оно образовано. Другие, напротив, считают, что оно немецкое и только испытало славянское влияние. Неопределенность обоих толкований позволяет, однако, заключить, что ни одно из них не имеет под собой реальной почвы, тем более что ни то ни другое не дает ключа к пониманию смысла слова.

Конечно, никому бы в голову не пришло заниматься подобными изысканиями, если бы в реальной действительности не было такого существа по имени Одрадек. Выглядит оно, как плоская звездчатая катушка ниток, и оно в самом деле кажется обтянутым нитками; но это непременно оборванные, старые, связанные из кусочков да еще спутанные нитки; из середины звездочки вдоль оси торчит маленькая палочка, с этой палочкой соединена еще одна — идущая по лучу. Как раз на ней и на одном из лучей звезды вся конструкция может стоять прямо, как на двух ногах.

Сначала пытались внушить себе, что это образование имело когда-то более функциональное строение, которое когда-то было просто разрушено. Но, видимо, это не так; по крайней мере нельзя обнаружить никаких тому признаков: ни обломанных мест, ни каких-то других следов, которые указывали бы на что-то подобное. По виду это нечто бессмысленное, но и законченное в своем роде. Подробнее же его описать невозможно, так как Одрадек — существо чрезвычайно подвижное и его никак нельзя поймать в поле зрения.

Он появляется то на чердаке, то на лестнице, то в коридорах, то в прихожей. Бывает, что месяцами не показывается; наверное, переселяется в другие дома, но всегда возвращается. Когда выходишь из квартиры и идешь вниз по лестнице, а он стоит внизу, опершись о перила, возникает желание заговорить с ним. Конечно, ему не задаешь трудный вопрос, с ним обращаешься — виной тому его крошечные размеры — как с ребенком.

— Как же тебя зовут? — спрашивают его.

— Одрадек.

— А где же ты живешь?

— Неопределенное место жительства, — говорит он и смеется, но в этом смехе совершенно не участвуют легкие. Звучит он, как шелест опавших листьев. На том беседа чаще всего и кончается. Но даже и эти ответы не всегда можно получить; обычно он просто молчит, как деревяшка, каковой чаще всего и кажется.

Напрасно спрашиваю я себя, что с ним дальше будет. Может ли он умереть? Все, что подвластно смерти, имеет первоначально какую-то цель, занималось какой-то деятельностью и вследствие этого разрушается; но к Одрадеку это не имеет отношения. Так, значит, когда-нибудь он, волоча за собой нитки, скатится вниз по ступенькам к ногам моих детей и детей моих детей. Безусловно, он никому не причиняет вреда; но мысль о том, что он и меня должен пережить, вызывает у меня, если хотите, боль.

Всего у меня одиннадцать сыновей.

Старший из себя невзрачен, однако это человек умный и дельный; и все же я не очень высоко его ставлю, хоть и люблю не меньше, чем других детей. Его внутренний мир, по-моему, ограничен; он не глядит ни вправо, ни влево, ни вдаль; мысли его движутся по кругу, я бы даже сказал, что они топчутся на месте.

Второй красив, строен, хорошо сложен; глаз не отведешь, когда он фехтует. Да и умом не обижен, к тому же повидал свет; он много знает, и даже родная природа говорит ему больше, чем другим, кто никуда не выезжал. Впрочем, этим своим преимуществом он обязан не столько путешествиям, сколько присущей ему от рождения неповторимой черте, ее хорошо знают те, кто пытается подражать его мастерским прыжкам в воду: несколько сальто на лету, и он ныряет уверенно и бесстрашно. У них же храбрости и пыла хватает лишь до конца трамплина; а там, вместо того чтобы прыгнуть, они вдруг садятся и виновато разводят руками. Но, несмотря на все это (радоваться бы такому сыну), кое-что в нем меня беспокоит. Левый глаз у него чуть меньше правого и часто мигает; не бог весть какой недостаток, он даже подчеркивает присущее моему мальчику выражение неукротимой удали, и те, кому знаком его неприступно-замкнутый характер, вряд ли поставят ему в упрек его нервически подмигивающий глаз. Только меня, отца, берет сомнение. Смущает же меня, конечно, не физический недостаток, а угадываемая за ним душевная трещинка, какой-то яд, что бродит в его крови, какая-то неспособность выполнить свое жизненное назначение, очевидное одному мне. И в то же время эта черта особенно нас роднит: это наследственный в нашей семье недостаток, проявившийся в нем с особенной силой.

Третий сын тоже красив, но не радует меня его красота. Это красота певца: отчетливо очерченный рот; мечтательный взгляд; голова, которую хочется видеть на фоне драпировки; чересчур высокая грудь; легко взлетающие и слишком легко падающие руки; ноги, которые скорее выставляются напоказ, чем призваны служить опорой. Да и голосу не хватает полнозвучности; он обманывает лишь на минуту, настораживая знатока, чтоб тут же сорваться и потухнуть. Другой, может быть, стал бы гордиться таким сыном, я же предпочитаю держать его в тени; да и он не склонен привлекать к себе внимание, и не потому, что знает свои недостатки, а по невинности души. Нынешнее время не по нем; родившись в нашей семье, он словно чувствует себя членом и другой семьи, навеки утраченной, и потому часто впадает в уныние, и ничто не может его развеселить.

Мой четвертый сын, пожалуй, самый общительный. Истинное дитя своего века, он каждому понятен, он обеими ногами стоит на земле, и каждый рад обменяться с ним приветствием. Быть может, это общее расположение придает его существу какую-то легкость, его движениям — какую-то свободу, его мыслям — известную беззаботность. Иные его замечания хочется вновь и вновь повторять — правда, лишь иные, обычно они отличаются все той же чрезмерной легкостью. Он напоминает прыгуна, который, плавно отделившись от земли, ласточкой рассекает воздух лишь для того, чтобы свалиться в пыль жалким ничтожеством. Эти мысли отравляют мою любовь к четвертому сыну.

Мой пятый сын — славный и добрый малый: он обещал куда меньше, чем выполнил; он был так незначителен, что мы не замечали его присутствия; однако это не помешало ему кое-чего добиться в жизни. Если б меня спросили, как это произошло, я затруднился бы ответить. Быть может, невинности легче проложить себе дорогу сквозь бури, бушующие в этом мире, а уж в невинности ему не откажешь. Он, пожалуй, даже чересчур невинен. Душевно расположен ко всякому. Пожалуй, чересчур расположен. Признаться, я без удовольствия слушаю, когда мне его хвалят. Ведь ничего не стоит хвалить того, кто так заслуживает похвалы, как мой сын.