Пелам Вудхаус - Переплет

Чувства его Пэки вполне понимал. Мало того — сострадал им. Новичок в парикмахерском деле, он еще и отвлекался на разговор отца с дочерью, и урон благородной седой шевелюре нанес изрядный. Подкоротить-то он ее подкоротил, но края свисали рваной бахромой, и хотя стрижка смотрелась весьма живописно и оригинально, вполне возможно, такая не всякому понравится с первого взгляда, особенно человеку ортодоксальных взглядов.

При всем своем сочувствии, глупой бравадой Пэки не отличался, а потому, при всем своем сочувствии, бросив мимолетнейший из взглядов на закипающего сенатора, незамедлительно ринулся к ближайшему выходу.

— Эй! Эй, вы!

Пэки резко тормознул. Тормозить ни малейшего желания у него не было, но такой рык остановил бы и шотландский экспресс.

— Посмотрите, что вы натворили! Идиот безрукий!

— Папа, тише!

— А? Что? Ты посмотри, что он натворил! — гремел сенатор, крутя головой из стороны в сторону, чтобы Пэки сумел уловить все оттенки игры света и тени. — Я прикажу, чтобы вас уволили! И это называется парикмахер?!

Обстоятельства складывались так, что спасти могло лишь чистосердечное признание. Пэки надеялся, что успеет улизнуть прежде, чем возникнет необходимость утомительных объяснений, но — не успел. Пришлось выкладывать все честно и открыто.

— Рад, что вы об этом упомянули, — промямлил он. — Нет, не называется.

— Что?!

— Видите ли, так получилось, что я и сам дожидался в парикмахерской, когда вы позвонили. Парикмахеров в зале не было, и никакой надежды, что они появятся, — тоже. Вот я и закрыл брешь собой. Знаете, броситься в прорыв — поступок храбрый.

Дикий бессловесный звук вырвался у сенатора Опэла. Он начал наступать на Пэки, глаза у него зловеще горели, руки подергивались — и тот, кто три года бестрепетно встречал массированные атаки футболистов из Гарварда, Принстона, Нотр-Дама и других университетов, припустился, уже не скрываясь, с поля боя. Как-никак сенатор Опэл среди университетских игроков не числился.

Дверная ручка услужливо скакнула под пальцы руки, и, повернув ее, он выскочил. Только в лифте перевел он дух и вытер вспотевший лоб, испытывая все чувства кролика, только что ускользнувшего от чрезмерно рассвирепевшего удава.

Пэки обнаружил, что в его владении еще находится собственность отеля, а именно ножницы. Простыня, припомнилось ему, осталась валяться на полу люкса. Конечно, можно было бы вернуться и забрать ее, но такого желания у него как-то не возникло. Он забежал в парикмахерскую, положил ножницы на край раковины, опять отер лоб и стал подниматься в вестибюль.

Там уже сидел Блэр Эгглстон, поглядывая на часы.

Был Эгглстон невысокенький, тщедушненький, но так, ничего себе, симпатичный, если вам нравятся бакенбарды и усики, похожие на пятна сажи. Сейчас он нервничал. Усишки у него выросли невелики, но он терзал какие уж были. Пэки он окинул стеклянным взглядом.

— Привет! — с излишней бодростью воскликнул тот. — А вот он и я!

— Простите?

— Боюсь, припоздал немножко…

— Простите?

— Беатриса сказала, вы будете ждать меня без четверти пять, но пришлось тут встретиться с одним человеком, насчет его стрижки…

— Беатриса?

— Леди Беатриса Брэкен.

— Так что она сказала?

— Что вы будете…

Пэки умолк, заметив, что, к несчастью, новый знакомый не обращает на него внимания. Неужели этот Блэр всегда такой? Если да, то заложить фундамент великой дружбы, о которой мечтает Беатриса, будет нелегко.

— Я, часом, не спутал? — проверил Пэки. — Мы с вами встречаемся и пьем чай?

Глаза Эгглстона внезапно утратили стеклянность. Он напрягся, как сделавшая стойку собака, и судорожно схватился за рукав Пэки.

— Ах! Вот она!

Пэки, следуя за его взглядом, увидел, что лифт привез пассажиров. Среди них — сердце у него неприятно екнуло — он узнал и дочку своего недавнего клиента. Направлялась она прямиком к ним, и Пэки овладела глубокая убежденность, что чем скорее он уберется отсюда, тем лучше.

— Рад познакомиться, — торопливо пробормотал он, — но только что вспомнил, у меня крайне важная…

Его попыткам удрать мешало то, что Блэр, очевидно, бессознательно, все еще удерживал его рукав с цепкостью краба.

Девушка подходила все ближе, и Пэки разглядел, что ее прелестный лобик нахмурен. Он сделал новую, опять безуспешную, попытку вырваться.

— Мне действительно нужно…

— Джейн! — вскричал Блэр. — Как ты долго!

Она не ответила. Ее внимание занимал только Пэки.

— Вы!

Наверху, в люксе сенатора, Пэки не удалось точно определить цвет ее глаз. Они казались ему то черными, то темно-синими. Теперь он вполне мог решить этот спорный вопрос. Глаза находились всего в шаге-другом от его собственных, и он увидел, что они синие, а сделаны, насколько он понял, из расплавленного огня.

— Вы! — повторила девушка.

Вообще-то подходящего ответа на словечко «вы» не существует. Пэки и пытаться не стал подыскивать.

— Не знаю, кто вы, но, может, вам любопытно будет узнать, что вы погубили мою жизнь!

Пэки попросил ее не говорить так. Просьба преглупая — ведь она уже сказала. А что, собственно, заодно спросил он, она имеет в виду?

— Я вам объясню что! Мы с Блэром помолвлены, но папа пока что ничего не знает. Я зашла к нему, чтобы улестить его, привести в хорошее расположение духа, прежде чем Блэр сообщит ему эту новость. А тут вы! Выкинули свой идиотский трюк со стрижкой! И папа рассвирепел как шершень.

— Ничего не понимаю! — изумился Эгглстон.

— Поймешь! — зловеще пообещала Джейн.

Лицо Блэра, и в обычное время отличавшееся легкой интеллектуальной бледностью, и вовсе побледнело, словно молодому романисту поручили роль Короля бесов в пантомиме и с этой целью нанесли легкий зеленоватый тончик. А нижняя челюсть безвольно отвисла умирающей лилией.

— Ты хочешь сказать, чтобы после этого я шел просить согласия твоего отца на наш брак?

— Да.

— Но ты же сама говоришь — он в крайнем расстройстве…

— Рвал простыню на клочки, когда я уходила, — подтвердила Джейн.

И обернулась на Пэки так свирепо, что тот отскочил на добрый фут. За минуту до того он намеревался сгладить свой опрометчивый поступок, объяснив, что то была внезапная причуда, каприз, но, вглядевшись в Джейн, решил — нет, пожалуй, не стоит.

— Простыню рвал? — переспросил Блэр. — На клочки?

— Мелкие-премелкие.

— Я дико извиняюсь, — пробормотал Пэки.

Джейн полюбопытствовала, какой прок в извинениях, пусть даже и диких. Пэки молчал, меланхолично потирая горящее пятно на щеке, куда упирался ее взгляд, но объяснить — хоть убейте — не сумел.

От участия в развернувшейся дискуссии Пэки воздержался: влюбленные принялись жарко обсуждать различные черты его характера, мешавшие ему достичь идеального совершенства, а в подобных случаях человек воспитанный в разговор не влезает. Наоборот, он постарался — как можно глубже — погрузиться в собственные мысли, главным образом ради того, чтобы не слышать своего словесного портрета, который не без блеска набрасывала Джейн, а погрузившись, понял, зло возможно в какой-то мере и загладить.