Светлое будущее

Вы думаете, это уже все? О нет! Еще предстоит издательство. Закрытие рецензии. Новые установки. Возврат рукописи на доработку. Замена кусков и авторов. Доделки. Переделки. Претензии редакторов всех рангов. Склоки в издательстве, в которые рукопись вовлекается как повод. В конце концов книга, конечно, выходит. И надо организовать рецензии. И ждать, не придерется ли кто- нибудь в соответствии с новыми веяниями, которые в свое время не мог предвидеть никто.

За каким же чертом, спрашивается, я надел этот хомут на свою шею? Во-первых, все равно взвалили бы, и то, что я проявил инициативу, очко в мою пользу. Во-вторых, какой-то хомут надо все равно надевать по плану, а этот полегче и повыгоднее, чем тот, который нам собиралась надеть дирекция. Опять-таки выигрыш. В-третьих, если я хочу иметь то, что имею, и если хочу большего, то я по своим качествам не располагаю иными средствами. Это — моя нормальная, привычная жизнь. Наконец, я делаю доброе дело. Да, да! Представьте себе! Как-то пустили слух, будто я ухожу на новую должность не то в ЦК, не то в Отделение, не то за границу. Так в наших кругах такое началось твориться, что мне даже немного стыдно стало. Целые делегации приходили и уговаривали не бросать «дело» и их всех. Некоторые даже обвиняли в предательстве: мол, они мне вверили свою судьбу, а я их бросаю на произвол васькиных! Все-таки есть разница между такими, как я (а их не так уж много), и такими, как Васькин (а их подавляющее большинство), т. е. между нами — «либералами» и ими — «мракобесами» («консерваторами», «реакционерами»). Все-таки идет в глубинах нашего общества какая-то серьезная борьба, отражающаяся в наших взаимоотношениях. Какая именно?

— Банальный вопрос, — сказал об этом как-то по другому поводу Антон. — Две традиционные тенденции — западническая и самобытная. Западническая немного мягче, ярче и веселее. Самобытная — жестче, серее, серьезнее (мрачнее). Обычно туг ссылаются на Китай, с одной стороны, и на Запад, с другой. Но эти две тенденции обе имманентны нашему строю жизни. Они в натуре людей. Я помню, когда я во время войны учился в авиационной школе, встал вопрос о собственной гауптвахте. О каком Западе и Китае могла тогда идти речь? Все, принимавшие участие в решении про-блемы и ее обсуждении, без всяких внешних влияний разделились на две враждебные группы — «курортников» и «каторжников». Заметь, никто не сомневался в том, что гауптвахта нужна. Спор шел лишь о том, какой вид она должна иметь.

В связи с тем, что проспект Строителей решили превратить в правительственную трассу (он вел прямо в загородные дворцы высшего начальства), весь грузовой и общественный транспорт пустили по проспекту Марксизма-Ленинизма. Поскольку Лозунг мешал движению, пришлось сломать несколько старинных зданий и одну церквушку XV века. Церквушка, черт с ней, все равно она и так развалилась бы. А вот дома жалко. Один из них был великолепный особняк купца Бегемотова, который в свое время сочувствовал большевикам и покровительствовал художникам-модернистам. Сделали подземный переход для пешеходов. Во время этой реконструкции площади Лозунг завалили строительным хламом и забыли о нем. Пенсионеры написали новое письмо во все газеты. Устроили субботник. Территорию Лозунга очистили от хлама. Забор пока решили оставить на всякий случай, хотя добираться до Лозунга теперь стало трудно, и морально неустойчивые элементы общества перенесли свои главные сборища на пустырь ближе к проспекту Строителей, так что на территории Лозунга стало свободнее. Жители города и приезжие гости получили возможность снова любоваться прекрасным зрелищем Лозунга. Как написали в газетах, трудящиеся получили новый подарок к празднику.

— Что слышно насчет книжки?

— Ищут типографию. Говорят, это дело сложное, поскольку везде сидят наши люди.

— Явное преувеличение. Мы привыкли видеть КГБ везде и во всем. Ходит слух, будто даже Никсон был наш агент.

— Не удивлюсь, если это действительно было так. Вел он себя действительно так, будто был подкуплен нами. Американцы правильно сделали, что поперли его. Что- то в этой истории с типографией мне не нравится. Мирович отослал свою работу намного позже меня, я это точно знаю, а уже напечатали.

— Ничего удивительного нет. Работа Мировича — обычная поверхностная антисоветская мура. А твоя книга серьезная. К тому же ты в своих оценках расходишься со всеми нашими диссидентами. Ты считаешь, что революция была благом, что партия и народ едины и т. п. Попробуй-ка, перевари это, будучи западным интеллигентиком, покровительствующим нашим диссидентам! Там наверняка кое-кто думает, что ты — агент КГБ. Сомневаюсь. Содержание моей книги достаточно ясно. А там должны быть неглупые люди.

— Ну-ну! Поживем — увидим!

— Особенность русской трагедии состоит в том, что она сначала вызывает смех, потом — ужас и наконец — тупое равнодушие, — говорит Антон. — Пришлось мне однажды поделиться воспоминаниями в одной вполне приличной компании. Я им рассказал, как у нас в лагере после смерти Сталина решили проявить либерализм -- устроили баню. И только мы начали было мыться, выяснилось, что вышла ошибка. Воду перекрыли, и нас голыми и мокрыми выгнали на улицу. А мороз за тридцать. Что меня поразило, так это ледяные корочки, образовавшиеся на теле. И представьте себе, слушатели дружно засмеялись. Потом, когда я им рассказал, как целый авиационный полк сносил с лица земли якобы взбунтовавшийся лагерь на несколько десятков тысяч человек, все замерли от ужаса. Подействовали масштабы. Но уже через несколько минут наступило обычное состояние. Стали вычислять примерное число заключенных в лагерях одновременно, за все годы советской власти. Сколько — за дело, сколько — ни за что. И любопытно, что цифры примерно совпадали с теми, которые потом назвал Солженицын.

— А в чем же дело? — спрашивают в один голос Ленка и Сашка.

— Имеются разные объяснения, — говорит Антон. — Я объясню это тем, что как русская трагедия, так и ее восприятие происходят по ту сторону добра и зла, т. е. вне сферы нравственности. Это — чисто психологическая или даже физиологическая реакция на страшный факт. В начале войны мы с приятелем видели однажды, как у интендантского полковника снарядом буквально снесло голову, а он продолжал еще стоять. Было очень смешно, пока до нас не дошла ужасная суть события. Это — вненравственная реакция. Тут отсутствует чисто человеческое начало — нравственный протест и нравственное негодование.

— Но разве те люди, которым вы рассказывали о лагере, не понимали, что все это нехорошо, ужасно, бесчеловечно?