Светлое будущее

Утром Сашка опять меня спросил: неужели все то, что Солженицын написал о жертвах сталинского периода, правда. Что я ему мог ответить? Я сказал, что это вопрос сложный. Но он не отставал:

— Ты дай мне принципиальный ответ — да или нет?

— Если я тебе скажу «нет», это будет неправда, скажу «да», это будет нарушение исторической точки зрения.

— Оставь в покое свои исторические принципы. Говори прямо. Боишься?

— Нет, Саша, я не боюсь. Я могу ответить тебе: «да». Но это будет совсем не то. Это не будет ложь. Но это не будет и правда. Я никого не хочу оправдывать. Просто тут дело сложнее.

— Солженицын утверждает, что сталинизм никогда не кончался. Только формы его менялись. Сталинизм, считает он, и есть сущность коммунизма. Как ты на это смотришь?

— Это безответственные фразы.

Ни до чего определенного мы не договорились. Но разговор этот имел последствия. Я записался на прием к Митрофану Лукичу.

В книге Антона есть место, специально посвященное взаимоотношению исторического и социального аспекта в понимании коммунистического общества. Вот основные идеи этого раздела. Исторический аспект. В стране — развал экономики и, главное, системы власти. Сложилась ранее или создается в это время, возникает спонтанно или навязывается извне (или комбинация этих возможностей в тех или иных пропорциях) особая организация, ставящая целью захват власти, — «партия особого типа» («организация революционеров»). Состав партии — обиженные, неудачники, авантюристы, фанатики, карьеристы, честолюбцы, «идеалисты», т. е. лица, по тем или иным причинам реализующие так свои цели и интересы и выталкиваемые обществом на этот путь. Тут есть общие черты, представляющие интерес для социальной психологии. Партия организуется по принципам гангстеризма. Захватив (или получив) власть с помощью тех или иных слоев общества, партия вовлекает в систему власти (это возможно в процессе захвата власти и даже немного ранее, с намерением взять власть) низшие слои населения, обещая им всяческие блага и в той или иной мере исполняя свои обещания. Если в этих слоях заметен слой заводских рабочих, то складывающаяся система власти получает наименование «диктатуры пролетариата». Но слово «пролетариат» может трактоваться более расширительно, так что лозунг «диктатура пролетариата» всегда имеет определенный смысл. Отказ французских коммунистов от него нельзя считать серьезной акцией. Это скорее временный демагогический прием. Рассматриваемый «исторический» процесс накладывается на такие процессы, которые совершаются по социальным законам. Это — социальный аспект. Этот аспект в собственном смысле слова касается достаточно больших (многомиллионных) человеческих образований. Маленькие страны он затрагивает обычно как нечто навязываемое извне, сильным соседом, или организовываемое по его образцу, а не спонтанно, не как «творчество масс». В этом аспекте складывается социально-бюрокра- тическая система организации больших масс населения по ранее открытым образцам такого рода и в формах, непосредственно очевидных широким слоям народа.

Упомянутые два процесса происходят одновременно, причем постепенно социальный процесс приобретает доминирующее значение. «Революционеры» уничтожают друг друга, вымирают, растворяются в гигантском аппарате «мирной» власти. Происходит смена поколений. Расширяется и углубляется социальная иерархия общества. Разумеется, это далеко не безболезненный процесс. На место Лениных приходят Сталины. Советский сталинизм и был таким периодом формирования и утверждения коммунизма как социального строя, но в исторически данных формах революционного периода и с его возможностями.

Историческое в данном случае не есть нечто случайное и преходящее. Оно дано тоже на века. Абстрактно рассуждая, можно игнорировать границы государств. А поди уничтожь их на деле! В мечтах можно перенести Москву на новое, более подходящее место. А поди попробуй! Она стоит и растет на исторически избранном месте. Еще труднее изменить исторические формы социальных процессов. Они даются также на века, как и их социальная суть. Возьмем, например, однопартийную систему власти. Социально она означает ликвидацию всяких партий вообще, принципа партийности как такового. Историческая форма партии (и вся соответствующая фразеология, демагогия и организация партийной жизни) сохраняется на века как жизненно важная система организации, по существу, беспартийного общества. Аналогично в исторически данных правовых формах реализуется система полного бесправия, в формах нравственности — система безнравственности, в формах идеологии — система идеологического цинизма и т. д. Трудность понимания коммунистического общества и состоит в том, что оно складывается как исторически индивидуальный процесс, но в формах столь же всеобщих и устойчивых, как и его сущностные связи и отношения. Подобно тому, как представление о существе с высокоразвитым интеллектом у нас неразрывно связано с представлением о биологическом существе «гомо сапиенс», так конституирующие коммунизм глубинные явления немыслимы без их зримого воплощения в организации конкретных коммунистических государств. Для выделения их в чистом виде нужна та самая сила абстракции, о которой говорил Маркс и которую утратили все теоретики марксизма без исключения.

И, честно говоря, у меня нет достаточно сильных аргументов против этого. У меня есть лишь иное эмоциональное отношение к этому. Я лишь иначе расставляю ударения.

Когда я вошел в Забегаловку, почти все были в сборе. Мне обрадовались, и это было очень приятно.

— Можно подумать, что вы сговорились, — сказал я.

— Случай, — сказал Безымянный. — Хотите знать, какова его вероятность? Не больше, чем вероятность для нас с вами стать членами Политбюро. А между тем этот случай, как видите, произошел. А раз он произошел, его уже не отменишь. Он есть реальный факт истории.

Этот пустяк, как всегда, послужил зацепкой для любопытного разговора. Раньше я не придавал никакого значения таким разговорам, смотрел на них как профессионал с полумировым именем на трепотню дилетантов и кустарей-одиночек. Теперь я все чаще начинаю замечать, что в них реальная жизнь отражается не в меньшей мере, чем в наших высоких теориях. И всякого рода «идеалисты» и «метафизики» начинают мне казаться порой не такими уж кретинами, как мы привыкли их изображать.

— Вы, — говорит Эдик, — сейчас весьма основательно раскритиковали то, что Безымянный говорил об истории как индивидуальном процессе, имеющем исчезающе малую степень вероятности. Пусть вы правы. Но вот позвольте я подкину для обсуждения одну любопытную проблему — проблему прикрепления людей к местам жительства и работы. Я не буду рассматривать ее во всем объеме. Это очень длинно. Выберу лишь одну самую простую линию, хорошо иллюстрирующую мою мысль. Страна наша большая. Всякого рода предприятия разбросаны на ней. И люди там нужны. Как их там удержать? Для теоретиков-марксистов никакой тут проблемы нет: высокое сознание трудящихся, жаждущих перевыполнять досрочно планы; хорошее снабжение; телевидение; кино; театры; библиотеки; средства транспорта. К коммунизму же идем! А при коммунизме — сами понимаете... Но есть реальность данного индивидуального состояния. Снабжение? В Москве жрать нечего, а на периферии, знаете, что там творится?! Кто подсчитывал, сколько людей ежедневно наводняет Москву за продуктами питания и товарами ширпотреба? Много ли у нас выпускают автомобилей? А сколько они стоят? А кто способен купить? А дороги? А обслуживание? А что показывают по телевидению? Попробуйте достаньте билеты на хороший спектакль в Москве! Так чего говорить о периферии. Кружки рисования, пения, пляски? А вы поездите по стране, посмотрите. Пьянство. Скука. Дрязги.