Фрэнсис Фицджеральд - Издержки хорошего воспитания

Потом Нэнси попытала десятку, и кости перешли к Тейлору, который с алчностью их схватил. Он метал молча, исступленно, игру сопровождал один лишь стук костей.

Кости перешли к Нэнси, но счастье ей изменило. Прошел час. Фортуна была переменчива. Потом выиграл Тейлор — и стал выигрывать раз за разом. Под конец он полностью отыгрался — Нэнси потеряла последние пять долларов.

— Вот вам чек на пятьдесят долларов, — быстро предложила она, — и сыграем на все? — Голос ее слегка дрожал, рука, протянувшаяся за деньгами, тряслась.

Кларк и Джо Юинг обменялись неуверенными, но притом тревожными взглядами. Тейлор метнул снова. Чек Нэнси перешел к нему.

— По новой? — Нэнси тряхнула головой. — Ставка любая. Что деньги? Деньги пыль.

До Джима дошло: это было «доброе кукурузное пойло», которым он угощал Нэнси и которым она угостилась сама. Ему не хватало смелости, а то бы он вмешался: у девушки ее возраста и в ее положении едва ли имелся запасной банковский счет. Когда часы пробили два, Джим не удержался:

— Нельзя ли мне… не позволишь ли, я буду метать вместо тебя? — В низком, ленивом голосе Джима чувствовалось некоторое напряжение.

Нэнси вдруг утратила кураж и стала клевать носом. Она уронила кости на стол перед Джимом:

— Ладно, старина! Как говорит леди Диана Мэннерс: «Метай, Джеллибин». Мне перестало фартить.

— Мистер Тейлор, — беззаботно предложил Джим, — ставлю наличные против одного из этих чеков.

Через полчаса Нэнси качнулась вперед и хлопнула Джима по спине:

— Уворовал мое счастье, не иначе. — Она глубокомысленно кивала.

Джим сгреб со стола последний чек, сложил его с остальными и порвал на мелкие клочки, усеявшие пол наподобие конфетти. Кто-то затянул радостную песнь; Нэнси, опрокинув стул, поднялась на ноги.

— Леди и джентльмены, — объявила она. — Леди — это ты, Мэрилин. Я хочу, чтобы все знали: мистер Джим Пауэлл, то есть известный всем здешним горожанам Джеллибин, опроверг всеобщее правило: «везет в кости — не везет в любви». Ему везет в кости, и… на самом деле я… я его люблю. Леди и джентльмены, Нэнси Ламар, знаменитая красавица-брюнетка, одна из самых популярных представительниц нашей молодежи, по словам газеты «Геральд», которая, впрочем, не одну ее так именует… Нэнси Ламар желает объявить… то есть, джентльмены… — Внезапно она пошатнулась.

Кларк подхватил ее и помог устоять.

— Промашка, — рассмеялась Нэнси. — Она склонилась… [48] Нэнси имеет в виду название комедии английского писателя Оливера Голдсмита (1728/1730–1774) «Она смирилась, чтобы победить» (иначе: «Она склонилась, чтобы победить»; «She Stoops to Conquer», 1773). склонилась, чтобы… ладно… Выпьем за Джеллибина… Мистера Джима Пауэлла, Короля желейных бобов.

Чуть позднее Джим со шляпой в руках поджидал Кларка в том же самом темном углу веранды, и вдруг к нему подошла Нэнси:

— Джеллибин, а Джеллибин, ты тут? Я думаю… — Она слегка покачивалась, и это тоже представлялось частью волшебного сна. — Я думаю, Джеллибин, тебе полагается за это самый нежный поцелуй.

На миг она обвила руками его шею и прижалась губами к его губам.

— Я шалопутка каких мало, Джеллибин, но ты мне подставил плечо.

Затем она пошла прочь: по ступенькам веранды, через лужайку, где громко пели сверчки. Джим видел, как из передней двери вышел Мерритт и что-то зло пробормотал, как Нэнси со смехом отвернулась и, глядя в сторону, направилась к его автомобилю. За ней, напевая, как колыбельную, «Джаз-беби», последовали Мэрилин с Джо.

Вышел Кларк и догнал Джима на ступеньках крыльца:

— Все прошло недурно, по-моему. — Он зевнул. — Мерритт не в духе. Нэнси ему не видать, это точно.

На востоке, вдоль поля для гольфа, в ногах ночи простерся туманный серый коврик. Автомобили хором затарахтели: водители прогревали моторы.

— Всем доброй ночи! — выкрикнул Кларк.

— Доброй ночи, Кларк.

— Доброй ночи.

После недолгого молчания нежный, счастливый голос добавил:

— Доброй ночи, Джеллибин.

Кто-то громко запел, отъехала машина. На ферме по ту сторону дороги заунывно кукарекнул и тут же смолк петух; за спиной у приятелей, на веранде, последний чернокожий официант выключил фонарь. Джим с Кларком зашагали по скрипучему гравию к своему «форду».

— Ох, Джим, — потихоньку вздохнул Кларк, — ну ты и мастак!

Темнота помешала ему заметить румянец на впалых щеках приятеля, а тем более узнать в нем краску непривычного стыда.

Целый день унылая комнатушка над гаражом Тилли оглашалась грохотом и пыхтеньем, долетавшими снизу, а также пением негров, поливавших из шлангов машины перед мастерской. Гнетущую пустоту нарушали только кровать и обшарпанный стол, на котором лежало полдюжины книг: «На медленном поезде через Арканзас» Джо Миллера, «Люсиль» (старое издание с многочисленными пометками старомодным почерком), «Очи мира» Гарольда Белла Райта и древний англиканский молитвенник с надписью «Элис Пауэлл» и датой «1831» на форзаце.

Когда Джеллибин входил в здание гаража, восточный небосклон выглядел серым; теперь же, засветив единственную электрическую лампочку, он увидел на востоке густую синеву. Он снова щелкнул выключателем, оперся локтями о подоконник и стал глядеть наружу, где занималось утро. В нем пробуждались чувства, и первым делом он ощутил тщету надежд, тупую боль из-за беспросветной серости существования. Вокруг Джима внезапно воздвиглась стена, отгородившая его от мира, — стена столь же материальная, что и белые стены его пустой комнаты. И когда он обнаружил эту стену, поблекло все, что было в его жизни сказочного: ее непредсказуемость, легкомысленная безалаберность, ее чудесная щедрость. И прежнего Джеллибина, который, лениво насвистывая, фланировал по Джексон-стрит, Джеллибина, известного в каждой лавке и уличном киоске, Джеллибина, с которым здоровались, над которым посмеивались все встречные-поперечные, иногда грустившего, но только каприза ради или со скуки, — этого Джеллибина вдруг не стало. Само это прозвище звучало пошло, как укор. Джиму открылось разом, что Мерритт его презирает, что даже рассветный поцелуй Нэнси вызвал у Мерритта не ревность, а только презрение к Нэнси, которая так низко пала. И сам он, Джеллибин, использовал ради Нэнси сомнительную уловку, усвоенную в гараже. Чтобы отмыть ее, он запятнал себя.

Когда восточный небосклон прояснился до голубизны и в комнате сделалось светло, Джим упал на кровать и ухватился изо всей силы за ее края.

— Я люблю ее! — крикнул он. — Боже!

И тут внутри его что-то стронулось, словно в горле рассосался комок. По комнате разлилось рассветное сияние, и Джим, перевернувшись на живот, глухо зарыдал в подушку.

В три часа дня, под лучами солнца, Кларк Дарроу ехал с больной головой по Джексон-стрит, и тут его окликнул Джеллибин, который стоял на обочине, засунув руки в карманы жилетки.