Юрий Авакян - Мертвые души. Том 3

Покинувши Петербург, Чичиков не сожалел об этом нисколько! Напротив, уезжал он с лёгким сердцем, даже и по той причине, что не сумел тут ни к чему ни привыкнуть, ни привязаться. И вам, друзья мои, надобно думать, небезызвестна сия особенность нашей северной столицы – её можно полюбить либо в минуту и уж навсегда, либо не полюбить и вовек.

Вот почему коляска Павла Ивановича, несмотря на довольно поздний для начала путешествия час, бойко стрекоча своими колёсами, бежала прочь из Петербурга, оставляя за собою облако бурой пыли, что повисала в тёплом весеннем воздухе густым медленно оседающим вниз шлейфом. Да признаться не одна она пылила по дороге – многие и многие экипажи сновали по сторонам. Которые из них ехали Павлу Ивановичу навстречу, спеша поскорее достигнуть до пределов желанного Петербурга, которые же напротив, точно бы набиваясь, Чичикову в попутчики, стремились в одном с ним направлении, стараясь обойти его коляску, дабы избегнуть тех пыльных облаков, что летели из—под ея быстрых колёс. Но то были напрасные с их стороны попытки, потому, как пыль из—за множества экипажей, летала надо всею дорогою, не спеша оседать на её поверхность, носившую следы явной о ней заботы. Дорога сия насыпана была из мягкой земли, что конечно же облегчало езду путешественникам, но способствовало возникновению тех пыльных облаков, о коих мы только что упоминали, и от которых невозможно было найти спасения. Посему Павел Иванович, равно как и прочие седоки прочих экипажей, часто чихал, то и дело прикрывая белое лицо своё платком, надеясь таковым манером избавить себя от летавшей кругом пыли, так что нынче ему было вовсе не до тех красот, которых ожидает всякий путешественник от предстоящего ему путешествия. Да признаться, простиравшиеся с обеих сторон тракту ландшафты были совсем не те, что могли бы ласкать глаз жаждающий красоты и гармонии – всё те же елки да берёзы стояли вдоль пути, да кустарник неизвестной Павлу Ивановичу породы клочками торчал у обочины.

В дождь сей тракт, конечно же, должен был раскисать немилосердно, что уж, как помнит читатель, довелось испробовать нашим героям по пути в Петербург. Пудовыми комьями грязи налипала эта дорога на колёсы бедных, застигнутых непогодою экипажей, растаскивавших грязь сию по сторонам, но заботою неких чиновников дорога всякий раз насыпаема бывала сызнова, что, как надобно думать, было делом весьма прибыльным, потому как истребляемы,были для сих целей тысячи возов земли, тысячи же и приписывались… Но молчу, молчу! Это всего лишь мёе писательское воображение подсказало мне подобный пассаж.

Однако чем далее наши путешественники уезжали от Петербурга, тем менее встречалось им на пути всяческих экипажей и тем реже приходилось Павлу Ивановичу прибегать к помощи носового платка, потому как воздух почти совсем очистился от клубов висящей над дорогою пыли, отчего задышалось свободнее, да и сама дорога наконец—то стала походить на наш обычный российский тракт. Исчезнула уж мягкая насыпная земля, уж кочки да ухабы развернулись во всей своей, привычной до каждого путника, полноте и коляска, то и дело подскакивая на сих дорожных многоточиях и запятых, вздрагивая всем своим лаковым корпусом, по которому дрожью прокатывался недовольный рокот металлических ея скобок и винтов, что словно бы крепким, железным своим словцом поминали подобныя частые подскакивания.

Всяк, кому доводилось отправляться в далёкое, полное грядущих забот путешествие, знает то, словно бы припекающее сердце чувство томления, что переполняет всё существо путешественника беспокойством и тревогою, когда вдруг начинает казаться ему, будто может он к чему—то опоздать, куда—то не успеть – пропустив нечто важное, от чего, может статься, зависят его счастье, будущность и судьба… Чувство сие, когда бывают, пройдены первые вёрсты, обычно проходит, и тогда уж путник, успокоившись, начинает отдаваться самой дороге – всем тем мелким, связанным с нею хлопотам, что всегда откуда—то да возьмутся на всяком пути, независимо от того, куда бы ты его не держал.

Так и Чичиков, после того, как миновали они с дюжину вёрст, успокоился, и, угревшись на кожаных сидениях своей коляски, точно бы в привычной и родной ему скорлупе, принялся размышлять о том времени, когда сумеет, обделавши все потребные дела, воротиться в милое сердцу его Кусочкино, что осталось дожидаться его где—то там, в покойной и лесистой глуши, но, как ни прикидывал он, всё одно выходило, что ранее Рождества ему никак не обернуться. В подобных размышлениях и расчётах прошло времени изрядно, потому как и сумерки успели уж опуститься на дорогу, уж потянуло холодком из ложбин, попадавшихся на пути, уж туманы расстелили над полями влажные свои покрывалы, а даль, разворачивавшаяся пред глазами Павла Ивановича, стала теряться в сгустившемся к ночи воздухе, в котором дрожал грустный плач одинокого, прятавшегося в полях коростеля.

Кони, тряся бубенчиками, бежали ровною рысцою, Селифан временами, точно бы от переполнявшего его счастливого чувства, навеянного дорогою, принимался что—то надсадно выкрикивать – изображая песню, слова которой, надо думать, рождались у него тут же в голове, а Петрушка весело поглядывая на Селифана, хрипло похохатывал, и оборотясь на Павла Ивановича, точно бы приглашал и его принять участие в общем веселье. Жмуря глаза, Чичиков одобрительно улыбался ему в ответ, чувствуя, как всё ближе подбирается до него на мягких своих, неслышных лапах сон. Завернувшись поплотнее в тёплый пахучий тулуп, ощущал он, как заполняется его сердце сладким уютным покоем и уверенностью в скором и счастливом завершении всего того огромного предприятия, что выстроено было его упорством и трудом. Он всё пытался вообразить было себе, каково же это – заделаться миллионщиком? Но воображение отказывало ему, потому как стоило лишь Павлу Ивановичу представить себе кучу туго перевязанных в пачки банкнотов, так сердце его тут же захлёстывало восторженное чувство, и все иные картинки, что готово было изобразить ему услужливое воображение, сразу же тонули в этом восторге. Однако скоро уж сумерки сделались столь густы, что трудно стало различать и дорогу, да и кони, к тому же, притомились; стало быть, пришла пора отдыхать. Посему—то завидевши впереди почтовую станцию, Чичиков велел Селифану заворотить к ней, с тем, чтобы можно было бы без помех провесть под ея кровом ночь. Станция сия являла собою большой обшитый тёсом дом – в три жилья, под железною крышею, обнесённый покосившимся, щербатым забором и воротами с одною лишь половиною створок, той которую не успели ещё сорвать с петель пьянныя возчики.

Остановившись у крыльца сего достойного строения, Павел Иванович, отдавши Селифану какие надобно приказания, проследовал в сени, столкнувшись в дверях у самого входу нос к носу со станционным смотрителем – обладателем настолько пакостной физиогномии, что глянувши на него Чичиков испытал даже некую досаду, пришедшую от одной только мысли о том – каково, однако же, жить на белом свете таковою образиною. Выцветший и потёртый мундиришко смотрителя кое—где уж пошёл швами, потому как шит был видно в годы далеко отступившей юности своего обладателя, как надо думать глядевшего тогда не столь обрюзгшим и раздавшимся вширь. Обшлага на рукавах сего мундира висели совершеннейшею бахромою, а сквозь с трудом сошедшиеся на смотрительском брюшке борты, бесстыдно светило исподнее. В довершение картины щека у смотрителя, видать по причине больного зуба, подвязана была красным клетчатым платком, в волосах, по которым скучало мыло с гребёнкою, запутались куриные пёрышки, верно набившиеся туда из худой подушки, и летал вкруг всей его фигуры, обвивая ея точно невидимым облаком, аромат лука, мешавшийся с водочным перегаром.