Юрий Авакян - Мертвые души. Том 3

Чичиков с набитым кашею ртом изумлённо глядел на него, как глядят изумлённыя дети на внезапно выпрыгнувшего пред ними из коробки игрушечного чёртика, что повизгивая и кружа сучит спрятанными в лапах пружинками, скрипит потайными шестерёнками, стараясь напугать их механическими своими кривляньями.

— Позвольте, позвольте, милостивый государь, да кто это позволил вам переходить на личности? Вы что же себе это позволяете на людей кидаться, где это видано подобное отношение? Вы выучились бы сперва хорошим манерам, а затем уж…, — попытался было вставить Чичиков с трудом проглотивши кашу, но желчный господин не дал ему возможности договорить.

— Да знаете ли вы, сударь, с кем говорите? Я штабс—капитан Петрушкин! Да меня тут всякая собака знает! — вскричал он, топорща жиденькие свои усишки.

— Ну, вот и знайтесь с собаками, — отвечал ему Чичиков, все ещё не отошедший от столь неожиданного нападения, — мне же знаться с вами совершенно ни к чему. Мало ли каких «Петрушек» встретишь на пути, но коли вы уж назвали себя, то позвольте и мне представиться – Чичиков Павел Иванович, жандармский полковник, служащий Третьего отделения, — соврал он, да и то сказать, Третье отделение и прочее приплелось как бы само собою и почему оно выскочило, не сказал бы, наверное, Чичиков; может быть, даже и от того, что, выскочивши тогда в разговоре с Ноздрёвым и произведя над ним поразительный эффект, оно затаилось где—то во глубине памяти Павла Ивановича, именно для подобного вот часу.

Признаться и нынче эффект вышел поразительный! Господин Петрушкин, что разве уже не пузырями исходивший от упоминания Чичиковым «всяческих Петрушек», коих якобы всегда в изобилии встретишь в дороге, тут же прекратил свои кривляния и, ставши словно бы столбиком, дёрнул кадыком на тонкой жилистой шее, а затем, тоскливо махнувши на всё ладошкою и не произнеся более ни слова, процокал назад к себе за ширму, из—за которой вновь послышалось шуршание юбок и гневный женский шепоток, явно о чём—то его вопрошавший.

Дожевавши свою телятину и отойдя немного от бывшей минутами назад перепалки, Павел Иванович подумал, что это оно удачно вышло – насчёт Третьего отделения, явно придясь к месту и что надобно бы сие взять ему на заметку, для того чтобы и в будущем укорачивать подобных, не в меру горячих субъектов. Ощущая себя победителем, и пребывая оттого в прекрасном расположении духа, Чичиков направился было за чаем ко стоявшему в углу залы большому, пышущему жаром самовару, как тут створки ширмы скрывавшей ретировавшегося с поля боя его противника распахнулись и из—за них вновь появился Петрушкин, державший в руках по большому серебряному подстаканнику, с позвякивавшими в них пустыми стаканами. Увидавши Павла Ивановича, что также как и он намерен был напиться чаю, Петрушкин, наверняка помимо чаю жаждавший ещё и реваншу за постигшее его несколько ранее поражение, бросился вперёд звеня стаканами и всё так же дробно стуча копытцами, но увы, и тут ожидал его конфуз, потому как Павел Иванович вовсе не намерен был уступать ему своего первенства. Не теряя достоинства, и не переходя по примеру того же Петрушкина на рысь, Чичиков, однако же, добрался до самовара первым, и подставляя свой стакан под пылавший жаром медный кран, услыхал за спиною недовольное и злобное ворчание.

Не обративши внимания на переминавшегося с ноги на ногу Петрушкина, Павел Иванович едва—едва отвернувши кран, принялся цедить кипяток в стакан тоненькою струйкою, стараясь достигнуть того, чтобы стакан его наполнялся как можно дольше, словно бы стараясь растянуть удовольствие от достигавших до его слуха глухих и нетерпеливых вздохов томящегося позади соперника. Но когда стакан был им вроде бы уже и нацежен и маявшийся за спиною Чичикова штабс—капитан вздохнул было с облегчением, Павел Иванович, сделавши вид, будто была обнаружена им в стакане некая соринка и сливши кипяток в стоявшее тут же в углу жестяное ведро, принялся цедить стакан сызнова под нетерпеливое рассыпающееся по залу цоканье. Второй и третий стаканы подобным же образом обращены были нашим героем в помои, а когда же черед дошёл и до четвёртого стакана, изнемогающий от нетерпения Петрушкин не выдержал и срывающимся голосом, со сквозившими в нём нотками негодования, проговорил:

— Милостивый государь, эдак вы всю воду выпустите, и прочим постояльцам уж нечего будет пить!..

— Я кажется, сударь, не просил у вас никаких советов, — полуобернувшись и видя, как у того по лицу и шее пошли красныя пятны, отвечал ему Чичиков. – Я уплатил вперёд за двадцать стаканов чаю, и уверяю вас, что покуда не сочту, что чай сей возможно пить, и что в нём не плавает никаких козявок да соринок, буду поступать с ним по своему разумению.

— Но может быть вы позволите наполнить мне мои стаканы, а затем уж и продолжите свои изыскания в отношении козявок? — спросил Петрушкин строя во чертах лица своего некое подобие насмешливого превосходства.

— Э…э…э, нет! И не просите! А ежели и у вас станут появляться в стаканах козявки, то тут уж придётся ждать мне, а чего, позвольте спросить, ради? — отвечал Чичиков, сопровождая свои слова очередным, проследовавшим в помойное ведро стаканом.

— О Боже! Что за наказание?! — возгласил Петрушкин, нервно забегавши за спиною у Павла Ивановича. Жиденькие его усики жалобно поникнули, а стаканы в подстаканниках, что держал он в руках, принялись возмущённо позвякивать при каждом козьем его шаге. — Ну скажите на милость, долго ли сие ещё будет продолжаться? — проговорил он, разве что не икая от нетерпеливого негодования.

— Я уж имел удовольствие ответить вам, сударь, что мною уплачено вперёд за двадцать стаканов. Налил же я себе покуда что восемь, стало быть, остается всего то дюжина, — сказал Чичиков, поднимая к потолку глаза и загибая пальцы на свободной от упражнений с самоваром руке, так, будто и впрямь собирался пересчитывать остающиеся впереди стаканы кипятка.

Отблескивавший тусклою жаркою медью самовар, хотя и был огромен, но ставлен был смотрителем часа четыре назад, и к сему времени им, надо думать, успели уже как следует попользоваться, оттого—то и кипятку в нём оставалось разве что не на самом дне. Так что струйка воды, лившаяся из его носика, с каждою минутою становилась всё тоньше и тоньше и, наконец, выпустивши из своего опустевшего нутра последний стакан кипятку, самовар точно бы всхлипнул на прощание и совершенно затих. Чичиков же придирчиво рассмотревши кружащий у него в стакане кипяток, удовлетворённо хмыкнул и пошёл назад к своей лавке, где заботливым Петрушкою уж была постлана ему постель.

А нетерпеливый штабс—капитан, дождавшийся наконец—то своего часу, бросая вослед Павлу Ивановичу недружелюбные взгляды, приступил было к самовару, но самовар вовсе не расположен был ему услужить. Он снова всхлипнул, хрюкнул, и выцедивши из своего огромного чрева всего лишь несколько капель воды, сиротливо стукнувших о донце одного из подставленных штабс—капитаном стаканов, замолкнул, теперь уж, насовсем. Однако злоключения бедного штабс—капитана не закончились тем вечером одною лишь этою, сделанной над ним Павлом Ивановичем проказою. Чертыхаясь и ворча он принялся было выкликать смотрителя, а сам, в надежде добыть из опустевшего самовара хотя бы полстакана кипятку, ухватился за его жаркие, не остынувшие покуда бока, пытаясь склонить медную сию машину несколько вперёд. Но жар, томившийся в толстых стенках медного корпуса, опаливши ладони сему неудачнику, не позволил ему этого сделать, и завопивши от боли он выпустил из рук сей трёхпудовый самовар, который тут же рухнул на досчатый, вытершийся пол залы, оглашая её немилосердным грохотом. Что есть мочи дуя на обожжённые свои ладони и выкрикивая ругательства, Петрушкин принялся прыгать по зале, выделывая забавные антраша и высекая из полу уж ставшую привычной Павлу Ивановичу, что следил за ним со своей расположенной у противуположной стены лавки, козью дробь.