Юрий Авакян - Мертвые души. Том 3

— Позвольте, сударь, я никак не возьму в толк вашей претензии и обиды по отношению к моей персоне. Что касается господина Мырды, то вам, стало быть, виднее каковы у вас с ним дела, я тут мешаться не стану. Но свои дела я привык обделывать сам, без ненужных мне свидетелей. То же, что случилось мне просить у вас нынешним вечером приюта и ночлега вовсе не даёт вам права называть меня «первым проезжим молодцем». Потому как будет вам известно, пред вами стоит не кто—нибудь, а дворянин и полковник, служащий Третьего отделения, — сказал Чичиков, но на сей раз «Третье отделение», не произвело ожидаемого эффекту, может быть даже и по незнанию его Груздем.

— Мне прискорбно вам это говорить, — сказал Груздь, отвечая Павлу Ивановичу срывающимся от волнения голосом, — но признаться мне совершенно безразлично, сударь, кто вы и где служите. Ну, а коли вы столь щепетильны, то не смею вас более задерживать под моим кровом. Так что сей же час велю заложить вашу коляску, — с чем он и выкликал человека из дому, отдавши тому какие надобно распоряжения так, что минутами коляска уж была готова, словно бы её и не распрягали вовсе.

Увидавши, каковой оборот принимают дела, Чичиков не заставил себя долго упрашивать и велевши Петрушке сложить в коляску дорожный свой скарб, собрался уж трогаться со двора, когда из дому выбежал Мырда и, ухватившись за край коляски, задыхаясь проговорил:

— Павел Иванович, извольте обождать, я поеду с вами!

— Как пожелаете, воля ваша…— отвечал Чичиков, подумавши при этом: «Это очень даже кстати. Дорогою и сговоримся. И то правда, не упускать ведь таковой куш!».

Однако нынешний вечер и тут оказался несчастливым для Павла Ивановича, потому как вслед за Мырдою выскочил из дому Груздь с тем самым ружьишком в руках, что видели мы с вами висящим на стене под колоннадою дома, когда Чичиков лишь только ещё появился в сем странном имении.

— Ежели вы, Фёдор Матвеевич, сделаете нынче хотя бы шаг, то я застрелю и себя и вас! — кричал Груздь, размахивая крохотным ружьишком. – А вы, сударь, послужите причиною нашей с Фёдором Матвеевичем гибели! Посему не берите греха на душу и поезжайте скорее, — прокричал он скрыпучим своим голосом, оборотивши до Чичикова злое узкое лицо, нависавшее из—под непомерно широкого его лба.

Не сказавши на прощание ни слова, Павел Иванович велел Селифану трогать и чертыхнувшись в сердцах, покатил со двора. Уже проезжая по ведущей от дома отсыпной, розового гравия дорожке, Чичиков услыхал некия громкия вскрики и звон бьющегося стекла. То, видать, разбилась та самая синяя ваза, что стояла на круглом плетёном столе, а затем прозвучал и выстрел, за коим последовали вопли, стоны и призывы о помощи.

— Ну что, убило там кого, что—ли? — спросил Чичиков, которому мешал видеть происходящее во дворе усадьбы поднятый верх его коляски.

На что Петрушка, привставши на козлах где сидел он рядком с Селифаном, оглянувшись отвечал:

— Не, не убило. Да разве из такового убьёшь? Так только, хлобыстнуло по заду. Вона, как скачет по двору – «жердина»!

С чем Павел Иванович и отбыл из сего странного, чтобы не сказать опасного, места дабы попытаться найти иной кров, под которым возможно было бы скоротать ему ночь.

Но иное жилье всё не попадалось на его пути. И уж звездочки принялись наперебой подмигивать нашим путешественникам с небес, уж зрелый месяц поднялся на тёмном небосводе, проливая серебряный свой свет на распростёртую пред путниками дорогу, а ничто не говорило Чичикову о скором и удобном его ночлеге. Не слышно было ни собачьих перебранок по дворам, ни криков лягушек в деревенском пруду и ветерок, летавший над дорогою, был по ночному свеж, но не пахнул ни деревенским дымком, ни сытным хлебным духом испечённых бабами к ночи караваев.

«Ну, стало быть, так тому и быть, и то сказать: не впервой», — подумал Чичиков, вовсе не смущаясь тем обстоятельством, что видать придётся ночевать ему в коляске посреди ночной степи, укрывшись поплотнее тулупом, всегда ради подобного случая бывшим под рукою.

И то сказать, господа, Чичикову ли бояться дороги и связанных с нею многих неудобств? Чичикову, который словно бы нарочно был рождён для пути, как бывает рождена для воды рыба либо же птица для неба? Ведь в жизни Павла Ивановича ежели и было что настоящего и постоянного, так это одни лишь вёрсты, которыми вполне можно было мерить нелёгкую его судьбу.

Вот почему герой наш поудобнее примостившись на мягких пахнущих кожею подушках велел Селифану никуда не сворачива, ехать по главному тракту, а сам, прикрывши глаза, скоро уж спал утомлённый событиями минувшего вечера и потому ему не помехою были ни скрыпы колёс, требовавших смазки, ни мерный топот, разве что ни шагом плетущихся коней, ни те кочки, до которых направлял коляску, поклевывавший носом, верный его возница.

Во сне ему в который уж раз привиделась та самая молодая баба в синей запаске, которая кто такая вовсе не ведал наш герой. Но на сей раз она не бежала уж вдогонку за его экипажем, а сидела на лавке, словно бы в каком—то углу, глядя оттуда на Павла Ивановича со злобною жаждою во взоре. Чичикову сделалось не по себе от этого жадного ея взгляда, и потому он забеспокоился во сне, заерзавши по сидениям, и застонал. И тут, словно бы отзываясь на его беспокойство, под лавкою, на которой сидела злая баба, что—то закопошилось, забегало, забило хвостами и Павлу Ивановичу показалось, что это маленькие чертёнки строят ему из—под лавки гримасы и рожицы. Однако приглядевшись повнимательнее он увидал наместо чертёнков двух пегих псов, которых будто уж видывал ранее, распознавши в них тех самых арлекинов из Самосвистовской псарни, обладанием коими тот так гордился.

Хотя тут же стало видно, что сие вовсе и не арлекины, потому как запахло вдруг кошками и вкруг Павла Ивановича замелькала, завихрилась клочками кошачья шерсть, закрывшая было собою всё небо, а затем из этой шерсти, словно из туману, выплыло вдруг лицо Подушкина и сверкнувши на Павла Ивановича жёлтыми искрами кошачьих глаз, исчезнуло из его сна. Клочки же летавшей повсюду кошачьей шерсти обратились, непонятно как, в цветных голубей которые, стыдно сказать, принялись метаться над головою Павла Ивановича, и гадить куда попало.

Глянувши на них Чичиков сразу же смекнул, что птицы сии слетелись к нему из той самой голубятни, что служила отрадою маленькому счастливому старичку со смешною фамилиею, какой именно — запамятовал Павел Иванович. Да сие, признаться, и не было для него нынче важным, потому, как его очень сердили зловредные птицы, кружившие над ним и успевшие посадить на его сертук многия свои пятны. Вот почему Чичиков закричавши, принялся махать во сне руками и птицы, испугавшись его маханий, разом метнулись в сторону и рассевшись рядами по стенам оборотились в чучелы, глядевшие вокруг мёртвыми стеклянными своими глазами. Это, признаться, несколько успокоило нашего героя, потому как во сне его наступил хотя бы какой—то порядок, однако на сцену тут же выступила давешняя молодая баба в синей запаске, что до сей поры молча сидела в тени на лавке. Она принялась было рвать чучелы со стен, с тем чтобы спрятать их у себя за пазухою. И Павел Иванович снова застонал и заметался по подушкам, потому как ясно увидал, что это вовсе не чучелы, а собранные им по многим городам да весям «мёртвые души», которые могут сейчас исчезнуть для него безвозвратно, будучи унесёнными покусившейся на них злобною бабою. Потому он пуще прежнего замахал руками, приступивши к чучелам с криком, и чучелы принялись срываться со стен и махая мёртвыми своими крыльями уноситься куда—то в темноту; куда, не ведал Павел Иванович.