Генри Фильдинг - История Тома Джонса, найденыша (Книги 7-14)

Вечером, накануне отъезда, мы на эту тему горячо поспорили; вдруг он порывисто поднялся с места и оставил меня одну, сказав, что идет в курзал. Только что он вышел из дому, как я заметила на полу бумагу, которую он, должно быть по рассеянности, выронил из кармана, вынимая носовой платок. Я подняла ее и, увидя, что это письмо, без всякого стеснения вскрыла его и прочла — прочла столько раз, что могу повторить его тебе почти слово в слово. Вот оно;

«Мистеру Брайану Фитцпатрику.

Сэр, получил ваше письмо и очень удивлен вашим обращением со мной: ведь я не видел от вас никаких денег, кроме тех, что вы заплатили мне за полушерстяной кафтан, а ваш счет превысил уже сто пятьдесят фунтов. Вспомните, сэр, сколько уж раз вы меня надували, уверяя, что женитесь то на той, то на другой даме; но я не могу жить надеждами и обещаниями, да и продавец сукна не возьмет их от меня в уплату. Вы мне говорите, что если не тетка, то племянница за вами обеспечена и что вы давно уже могли бы жениться на тетке, вдовье наследство которой, по вашим словам, огромно, но что вы предпочитаете племянницу, потому что у нее есть наличные. Прошу вас, сэр, послушайтесь раз в жизни моего глупого совета и женитесь на первой, на какой можете. Извините, что я даю вам совет, — ведь вы знаете, что я искренне желаю вам добра. С ближайшей почтой выдам на вас вексель господам Джону Драггету и Ко, сроком на две недели, по которому, я не сомневаюсь, вы заплатите, остаюсь, сэр,

Вот это письмо, от слова до слова. Можешь себе представить, дорогая моя, как оно меня расстроило! «Вы предпочитаете племянницу, потому что у нее есть наличные!» Если бы каждое из этих слов было кинжалом, с каким наслаждением я их всадила бы ему в сердце! Но не стану распространяться обо всех моих безумствах по этому поводу. Я выплакалась еще до его возвращения, но о слезах достаточно свидетельствовали мои распухшие глаза. Он угрюмо бросился в кресло, и мы долгое время молчали. Наконец он сказал заносчиво:

— Надеюсь, сударыня, слуги уже уложили ваши вещи; ведь карета будет подана в шесть часов утра.

Эти вызывающие слова окончательно вывели меня из терпения, и я отвечала:

— Нет, сэр, остается еще спрятать вот это письмо. И, бросив его на стол, я осыпала мужа самыми горькими упреками.

Сознание ли вины, стыд или благоразумие удержали его, не могу сказать, но, несмотря на всю свою вспыльчивость, он нисколько не рассердился напротив, он пытался успокоить меня самыми деликатными способами. Клялся, что фраза, больше всего возмутившая меня в письме, вовсе не его и он никогда не писал ничего подобного. Признался, что действительно упомянул о своей женитьбе и об отданном мне предпочтении, но клятвенно отрицал всякие ссылки на указанную в письме причину и оправдывал упоминание об этих вещах только крайней нуждой в деньгах, проистекавшей, по его словам, от большой запущенности ирландского поместья. Это и было, сказал он, единственной причиной его энергичных настояний на нашей поездке, хотя до сих пор он не решался мне в этом признаться. И он снова наговорил мне множество нежных слов, заключив свою речь жаркими ласками и клятвенными уверениями в любви.

Одно обстоятельство, хотя он на него и не ссылался, сильно говорило в его пользу, именно: слова «вдовье наследство» в письме портного, между тем как тетушка никогда не была замужем, и мистер Фитцпатрик прекрасно знал это. Итак, решив, что портной просто все выдумал или писал на основании слухов, я уверила себя, что и для той гнусной фразы у него были такие же шаткие основания. Как находишь ты мое рассуждение, дорогая моя? Не свойственно ли оно скорее адвокату, чем судье?.. Зачем, однако, упоминаю я об этом обстоятельстве и ищу в нем оправдания своей снисходительности… Словом, будь он в двадцать раз виновнее, и тогда половины проявленной им нежности и страстности было бы для меня достаточно, чтобы его простить. Я больше не противилась нашему отъезду: на следующее утро мы отправились в путь и меньше чем через неделю прибыли в жилище мистера Фитцпатрика.

Позволь мне опустить подробности нашего путешествия; мне было бы очень неприятно совершать его мысленно еще раз, да и тебе не доставило бы удовольствия его описание.

Жилищем моего мужа был старинный барский дом. Если бы я была в одном из тех припадков веселья, в которых ты так часто меня видела, то могла бы пресмешно описать тебе его внешний вид. Он был такой, точно в нем когда-то жил дворянин. Было много простору, который не скрадывался обстановкой, так как она почти отсутствовала. У ворот нас встретила старуха, казавшаяся ровесницей дому и очень похожая на ту, о которой Чеймонт говорит в «Сироте»; почти нечеловеческим голосом, скорее — непонятным для меня мычанием, поздравила она барина с приездом. Словом, вся сцена была так мрачна и печальна, что повергла меня в глубокое уныние. Муж, заметив это, вместо того чтобы меня ободрить, расстроил еще больше несколькими едкими замечаниями.

— Как видите, сударыня, — сказал он, — хорошие дома есть не только в Англии, но вы, должно быть, предпочитаете грязные меблированные комнаты в Бате.

Счастлива, дорогая моя, та женщина, все равно какого состояния, у которой есть веселый и добрый спутник, чтобы поддержать ее и утешить. Но к чему думать о счастливых браках и только растравлять свое горе? Супруг мой, вместо того чтобы озарить светом мрачное одиночество, скоро привел меня к убеждению, что я буду с ним несчастна везде и в любых условиях. Словом, он оказался угрюмым и сварливым, — такого характера ты, пожалуй, никогда не наблюдала; ведь женщина может найти его лишь в отце, в брате или в муже; у тебя, правда, есть отец, но он совсем не похож на него. А ведь этот тяжелый человек казался мне сначала совсем другим и продолжал казаться всем посторонним. Господи боже, возможно ли, чтобы мужчины на людях и в обществе постоянно притворялись и открывали неприглядную истину только дома? Дома, дорогая моя, они вознаграждают себя за стеснительное принуждение, которому вынуждены подчинять себя в свете; я заметила, что чем оживленней, веселей и приветливей муж мой бывал в обществе, тем мрачней и угрюмее делался, оставаясь со мной с глазу на глаз. Как описать тебе его грубость? К моим ласкам он был холоден и бесчувствен. Потешные черточки моего характера, которые так веселили тебя, Софи, и других, вызывали в нем только презрительную усмешку. Когда я бывала серьезна и сосредоточенна, он пел и свистал, а когда я падала духом и чувствовала себя совсем несчастной, он сердился и бранил меня: хотя он не любил видеть меня в веселом расположении духа, потому что не считал себя его виновником, однако моя подавленность всегда оскорбляла его, и он приписывал ее моему сожалению (как он говорил), что я вышла за ирландца.