Алла Головина - Избранная проза и переписка

— Кто же это курит? — крикнул инспектор. — Герасименко Михаил, вы опять?

— Was woilen sie? — спросил карлик застенчиво

— Отдать фуражку, — крикнул инспектор, опознав карлика.

— Wo haben sie dass gestohlen?

Карлику пригрозили полицией, у гимназистов была сделана молниеносная проверка фуражек, и сорока фуражек не досчитались. Но Бог с ним, с этим «делом о фуражках», карлик свою все же как-то утаил и нам с Машей ее горделиво показывал, называя офицерской, ссылаясь бесстыдно на тот же Петербург.

Несмотря на доверчивый писк Фредди, нас больше интересовали, как то и полагается, обезьяны: дюжина шимпанзе и пяток павианов, которые, завидя фартуки гимназисток, уже предвидели кормление и начинали прыгать в клетках, как на пружинах. Одна обезьяна, с лицом пожилой нищенки, протягивала к Маше своего худого ребенка, а ребенок болезненно моргал и раздирал себе лапами рот ушей.

Мы ругали со служащими Клудского и кормили обезьяньего ребенка, принося ему даже кофе и суп с лапшой. Под клеткой с ребенком жили два павиана, которых раздражало, что их не жалеют так сильно. Они просовывали между прутьями клетки ноги и били нас черными ногтями, лиловыми пятками. А когда Маша подносила к их клетке кулак, они быстро становились головой вниз и показывали нам извилистые языки. У них на подстилке лежали картошки и кочерыжки, отпускаемые нашим поваром, но им хотелось кофе и лапши.

В какой-то несчастный день они, по-видимому сговорившись, подтянули Машу за платье к себе, разорвали ей ногтями чулки, а малютка сверху, наблюдавший с хитрой усмешкой за Машиным позором, быстро дал ей по лицу костлявой ручкой. При этом все обезьяны без исключения хохотали истерически, кривлялись и бросали в нас кусками булок и картошками. Больше Маша обезьян кормить не ходила, она стала резать траву для лошадей на главном гимназическом газоне и под окнами классов.

Цирк маялся у наших ворот больше месяца. Мы к нему привыкли, мы знали по именам всех служащих, мы не шарахались, если нас у футбольного поля встречал слоненок, держащий в хоботе камень или серебристую тряпку. Нас уже не удивляла кривляка-собачонка, для собственного удовольствия ходившая на передних ногах или в поношенном костюмчике зебры. А верблюда ученики звали просто Ванечкой и ценили за то, что он оплевал преподавателя латыни, когда тот объяснял дочери директора, что это-де «двугорбый корабль пустыни, или дромадер». Верблюд выслушал пошлости, заворотил губу и плюнул, как гейзер.

Так жили два лагеря бок о бок. Какова была «зараза», не знаю, но цирковое влияние, действительно, сказалось. Бараки и шатры подмигнули друг другу, и вот уже наездница Лола прислала Стоянову розовое письмо и предложила покататься с нею на цирковых лошадях, Сережа и Жорж тренировались в борьбе на цирковой арене после обеда, а какой-то из Герасименок лазил по шесту до самого верха и потом из-под купола кричал: «Парад-алле! Au revoir et mersi. Где мой цуцак?» — и скатывался вниз лихо, как гимнаст.

А мой старший брат вдруг полюбил восток. Он сказал мне, что всегда уважал фольклор и народное творчество. Он вдруг раз вечером пошел в хижину мусульман, где случались выпивки, самоотверженно глотнул сливовицы и спросил Саида:

— Песни знаешь?

— Тала-бала, — ответил Саид и качнулся ритмически. — Дай крону, спою песню.

— Какие тебе нужны песни? — спросил Юрочка Коровин моего брата. — Они же ерунду поют.

— А ты знаешь Саади? — спросил мой брат. — А ты знаешь, как простые погонщики верблюдов поют? А ты знаешь поэзию Востока?

— Нет, — простодушно ответил Юрочка, — пускай споет…

— Я хорошо пою, — сказал Саид, — ой, ой, ой, как я пою. Всегда пел. — И запел: — Волга, Волга, мать родная.

— Нет, — сказал мой брат, — замолчи. Другое пой.

— Ага, — сказал Саид, — я тебе всем сердцем спою. Я тебе про гимназию спою, про Машу спою, как труба на урок играет, спою.

— Ну, спой, — сказал будто бы мой брат.

Мусульмане преобразились. Они побросались на пол, сели по-турецки, стали качаться и гудеть. А Саид взял на зуб пять крон и запел гнусаво и отчаянно. Песня шла на чешском, немецком и русском языках, приправленная восточными непонятными выражениями, и была записана так:

— Вот видишь, — сказал мне на другой день мой брат, я всегда говорил, что нужно путешествовать и не жить долго на одном месте. Пускай не говорят, что они из Одессы, они, по крайней мере из Боснии. Это же про них Гумилев сказал: «Там поэты скандируют строфы вечерами в прохладных кафе».

— Строфы? — переспросила я с презрением, читая записную книжку брата. — Это ты сам все переврал, и даже без рифм. А как идет Загжевскому зеленая чалма! Это правда, что у него волосы, как солнце…

— Глупости, — сказал мой брат. — Брось Загжевского совсем. Забудь его навсегда. Не смей писать о нем стихи и рассказы. Зачем он тебе нужен? А восточную поэзию тебе все равно не понять.

Брат поверил в гениальность всех «мусульман». Он всегда увлекался потом экспромтами торговцу орешками, безрукавками, бараньими ковриками-подвесками, дудками; он много лет спустя побывал вот именно, в Сараеве, и какой-то другой Саид, ударяя себя ладонью по голове, пел снобам-туристам все то же самое, и немолодая уже американка записывала приблизительный перевод:

Я до сих пор еще не постигла глубины этого фольклора. Я читала в Париже стихи советского поэта Сулеймана Стальского о самоваре, костре и солнце (обязательно) и вздыхала над ними так же горько, как в свое время в гимназии над стишком циркового жулика. Но «ай» как хорош был все-таки цирк! «Ай» как заходило, вот именно, солнце, когда уезжали его последние остатки с разрушенной избой мусульман в хвосте! «Ай» как смеялся Саид, подпирая катящийся на колесах фронтон, как смуглая кариатида! Он махал своим сто раз подаренным или проданным платком и пел бесплатно:

— Слава Богу, — сказал инспектор — «Козел» Каменеву, — уехала зараза.