Алла Головина - Избранная проза и переписка

А вечером перед Чириковым читало до трех десятков прозаик он и поэтов. Стоянов из ехидства прочел свои роялистские стихи о Людовике XVI и о Сэн Жюсте, который будто бы увлекался Марией-Антуанеттой. Уже все звали, что старые писатели «затирают» нашего будущего Пушкина, что то, что произошло сегодня, «будет описано историком литературы» и «наши дети выучат это наизусть». А стояновские завистники, последователя Скитальца и Надсона, храбро бормотали с эстрады буквально о младшем страдающем брате и о народе, как о рабе, порвавшем цепи и сети. Короче говоря, как сказал Морковин: «Слушал Чириков наших лириков».

Слава Богу, что наш персонал считал Цветаеву футуристкой и не выволок за это нас перед нею на эстраду. Хорошо, что ей ничего не читали наши поэты и прозаики. Нам бы это было стыдно вспоминать, а ей все было известно и так, и без официальной демонстрации молодых дарований. Она прошла мимо театрального зала, где всегда чествовали, по мере сил, именитых гостей лагеря, ведя за руку странную свою чудесную девочку; она прошла, не глядя на нас, к воротам лагеря, она исчезла, не заговорив, не взглянув, не выслушав нас, не прочитав нам ни одной своей строки. Ее и не просили! Ее-то и не чествовали. А Чириков прочел нам два своих рассказа из жизни детей бедного чиновничества и о том, как становой ловил свинью. Рассказы были юмористические, и мы много хохотали и аплодировали.

* * *

Еще бывали артисты. Много артистов. Чехия знаменита была в те годы бродячими русскими труппами, оркестрами, хорами. В Праге в это время подвизались бывшие артисты Московского Художественного театра с Павловым и Чермановой во главе. Они играли Островского и Чехова. Они положили начало «пражскому» театру, который потом долгое время играл в Париже. Они побывали однажды у нас (без Павлова и Чермановой), сыграли у нас чеховские инсценировки, просмотрели наш спектакль «Не так живи, как хочется, а как Бог велит» и очень одобрили игру Сазонова и Кантесини.

В Брно же братья-студенты Типикины, получившие однажды откуда-то несколько десятков тысяч крон, образовали свой театр и стали возить его по провинции. Они тоже ставили Островского и Чехова, и наше воображение на долгие месяцы пленил студент, господин Тучев, игравший потерянного сына с такими рыданиями в голосе, что Милице Хонской захотелось из гимназической стать типикинской артисткой.

Вслед за этими более или менее бескорыстными служителями искусства шла серия откровенных халтурщиков, которые предпочитали играть, в общем, перед «иностранной публикой», главным образом, деревень и маленьких городочков.

Для того чтобы чехи и немцы не очень скучали во время представления, они помещали на своих плакатах портреты Распутина или Шаляпина, всегда называли себя Московским Художественным театром и монологи из пьес «Денщик подвел» или «Ночь любви» пересыпали чешскими шуточками и злободневными остротами на Советскую Россию или эмигрантскую грызню. К нам они заезжали охотно, по инерции болтали между собою на сцене по-чешски и не видоизменяли своих плакатов. Надо отдать справедливость директору, что одну из таких трупп он просто выгнал, причем мы, девочки, были выгнаны со спектакля этой труппы уже через 20 минут после начала представления.

Я помню, как «пани Эльвира», русская, забитая эмигрантской жизнью женщина, одетая в безобразное бежевое платье, демонстрировала перед нами с гимназической сцены свои способности медиума, а первый любовник труппы спел нехорошим голосом, растягивая перед собою маленькую гармонь, которую он называл «табакеркой своего дедушки», следующие куплеты и частушки:

Но когда он дошел до слова «любовник», в первом ряду зрителей раздался шорох: там поднимались одновременно инспектор и директор и давали что-то знать глазами воспитательницам.

— Уходите, — стали кричать воспитательницы девочкам, но мы сидели тесно в середине зала. И вот неожиданно двинулись к нам сзади мальчики, почему-то со Стояновым во главе, патетически восклицая:

— И вам не стыдно? Идите отсюда.

А первый любовник продолжал петь «про любовника», тряся своей «табакеркой» и подмигивая первому ряду, где уже никого не было, кроме очень маленькой забытой дочери директора.

Мы назло мальчикам, которые оставались в зале до конца, разучили скверные куплеты и пели их иногда вечерком со ступенек барака. А на замечания воспитательницы отвечали:

— Мы ходили с разрешения начальства. Это — русское искусство.

* * *

В Праге существовал Русский Педагогический Институт, поставлявший нам, русским гимназиям в Болгарии, и Институту и Корпусу в Сербии, свеженький персонал на место умирающих или выбывших в Париж или Берлин, по причине эмигрантской тяги на новые места, учителей и воспитателей.

Психологию ребенка преподавал Педагогическому Институту профессор Трошин. Однажды ему пришла в голову опасная идейка проэкзаменовать своих учеников на живом материале и посмотреть вместе с ними, что же это такое на самом деле представляет из себя их будущий питомец.

Их приехало человек тридцать, и меня с Лелей Пухляковой приставили к ним, как «услужающих». Мы страшно хихикали, расставляя перед ними тарелки, потряхивали косами, выдавали себя за сестер-близнецов.

Они внимательно смотрели на наши загадочные лица, спрашивали, что нас интересует (мы отвечали: «Ничего») и каковы наши политические убеждения. Под конец они начали нас очень стесняться и только все что-то записывали на бумажках, вероятно пункты докладиков или вопросы без ответа.

От каждого класса выбирали по приказу Трошина одного хорошего ученика, одного плохого, одного влюбчивого и одного, побывавшего в Белой армии; одну ученицу-истеричку, одну талантливую и какую-нибудь «из дерзких».

В библиотеке, в задней комнате, заседали вскоре приунывшие будущие педагоги, терзавшие своим любопытством очередную жертву, которая не укладывалась ни в какие параграфы, ни в какие незыблемые теории.

Считалось очень плохо привлечь к себе внимание этих людей, потому что нам никогда не говорили, в качестве какого именно типа нас вызывают в библиотеку.

Одна маленькая девочка вышла оттуда плача, и я ее допросила вторично, находя доступ к ее свежерастревоженной душе с большою легкостью.

— Что они там говорят? — спросила я.

— Они говорят, влюблена ли я, — ответила девочка. — Они говорят, как я влюблена? Они мне сказали не стесняться.

— И ты не стеснялась? — спросила я. — И в кого же ты влюблена?

— Я влюблена в Гиацинтова, — ответила она, плача. — Я им говорю: ясно, как я влюблена, — булки посылаю за чаем, на переменках хожу в его класс, письма пишу, дразнюсь на аллее. Переписала стихи: «И бледно-палевая роза дрожала на груди моей» и послала. А они говорят. «Ты часто влюбляешься?» А я даже не танцую с Герасименкой, хотя он ко мне пристает, а я поклялась в церкви во время «Отче наш», что не буду пить кофе по утрам, если Гиацинтов выдержит выпускной экзамен.