Алла Головина - Избранная проза и переписка

Дама плакала: через три недели приемышу надо было уезжать. Петерли не знал, что его отцу уже послано письмо, где младшего сына предлагали усыновить и оставить в Швейцарии навеки. Он не знал, что его родители на это не согласятся. Он знал только швейцарский язык, и даже во сне к нему больше не являлись ни кот, ни крыса. По городу расхаживали черные кудрявые и русые сероглазые дети, одетые в вязаные курточки, как все маленькие швейцарцы. Они говорили на общем гортанном наречии.

Где-то в горах, в резном темном домике с огромными валунами на крыше, жил Андрэ и иногда пас гусей. Вдали ходили самоуверенные палевые коровы с тяжелыми бубенцами, склон горы был покрыт анемонами, от темно-лилового до нежно-розового цвета. Проходили туристы в бесполых костюмах, на палках были набиты удивительные значки. Внизу, нежно сверкая, до края берега было налито озеро, а за ним стояла Юнгфрау, перекидываясь гребешками к Менху и Эгеру. На краю озера стоял замок. И все было — вдвойне, благодаря озеру, как на игральной карте. Летние каникулы были странные — кончались посреди лета и потом начинались снова под названием «картофельных».

В доме хозяев был еще мальчишка Ганс и девочка Трети. У них были кузены — Ильзэ и Маркус. Вся эта компания однажды отправилась по тропинке в школу, и Андрэ затосковал.

Эти дети не были похожи на парижских. У Ильзэ волосы не были острижены, и странно было видеть светлые толстые косы с розовыми лентами. Андрэ целыми днями поджидал своих товарищей недалеко от школы, на кладбище, у стен церкви. На ограде сидели черные куры, похожие на ворон, шел дровосек и вез на тачке удивительное толстое корневище, ехал на велосипеде трубочист в цилиндре, булочная была похожа на пряничный дом, и, несмотря на лето, было свежо и пахло хвоей и снегом.

Андрэ никому ни разу не написал письма. Он перестал хулиганить вскоре после приезда и теперь умел петь горлом почти не хуже Маркуса. Уезжать он не хотел. Ему ужасно было обидно, что он чем-то выделяется среди других детей, что он не пошел в школу, что он не имеет права мечтать о будущности именно в этой деревне. Хозяйка его жалела. Ему давали очень много есть, и он стал довольно толстый и розовый. Щеки у него лупились от ветра, и загар изменил его совершенно. Он вспомнил как-то брата и пожалел, что не может показать ему гусей. Он представил себе Петерли с карандашиком в руке, рисующего гуся с длинным, как у аиста, клювом. Хотя он и не знал, что Петра теперь называют Петерли, но он мысленно назвал его именно так.

На кладбище заходила молодая слабенькая женщина с мальчиком — сверстником Петра. Он был удивительно круглый и чистый. Они останавливались у могил прадедушки, двух дедушек и отца мальчика, как она объяснила Андрэ, и клали на них серебристые горные растения, чуточку колючие на вид. Она тоже жалела здорового смуглого Андрэ и давала ему то бутерброд, то кусок пряника. Ацдрэ хотел остаться в деревне, но это было невозможно: то ли потому что у него не было ни одной родственной могилы на кладбище, то ли по какой-то другой, непонятной причине, похожей на недоразумение или чью-то ошибку. У Ильзэ и Маркуса недавно родился брат — Францли. Его крестили однажды в воскресенье утром, в местной церкви, и половину детей оставили дома. Там шло приготовление к празднеству. Тетка Францли устраивала пиршество у себя. В нижней половине дома был накрыт стол с огромным количеством приборов. Детям обещали дать вина. Когда все вернулись из церкви, стало тесно и весело. Появились невиданные старички и старушки в красных чулках, щеки у всех были удивительно розовые. Францли был тоже розовый, как яблоко, и одет в белую кофту. Ели утку и пироги со сливками. Каждый должен был петь что-нибудь по очереди. Потом все подхватывали припев, где в милых выражениях просили петь следующего. Очередь дошла до Андрэ. Он слегка покривлялся, поту ж иле я, Ильзэ толкала его ногой и давилась от смеха, но потом решительно встал и запел по-французски. Ропот разочарования пробежал за столом: просили петь по-русски, но Андрэ не умел, он покраснел и тяжело задышал.

— Пожалуйста, — просили все.

И тут Андрэ, охмелев от вина, вспомнил не русскую песню, конечно, а только ее мотив, и, глядя в стол, он начал напевать что-то очаровательное и грустное, что часто пела мать и под гитару и без гитары, вечером, быстро вытаскивая наметку и чертя по материи мелом. Сначала дети засмеялись этому мычанию, но потом замолчали, и одна старушка заплакала. У Андрэ очень горели щеки, все с ним чокнулись и сказали, что он пел удивительно хорошо. Начались веселые танцы. Мать Францли пошла с мужем в первой паре, за ней сестра, дети — в хвосте. Андрэ шел с Ильзэ. Было множество интересных фигур: надо было перескакивать через чужие руки, ползать, а в конце — поставить свою даму на стул и ее поцеловать. Андрэ поцеловал Ильзэ.

— Ты завтра уезжаешь, — сказала она, и Андрэ споткнулся, ставя ее на пол…

Он уезжал. В городе на вокзале ему надели на шею плакатик с именем и адресом. И тут он увидел Петерли. Он шел в сером пальто, рыдая и размазывая слезы перчаткой по лицу. В маленьком чемоданчике были не выкинутые Миллой кубики, а карандаши и бумага. Плакали многие дети и многие дамы. Слышались швейцарские выкрики: мути!

— Приезжайте снова! — кричали дамы.

А приемная мать Петерли положила в его крошечный кошелек огромную серебряную монету.

В поезде братья поговорили: теперь они говорили на одном языке. Петерли был одет наряднее Андрэ, но в Швейцарии они оставляли приблизительно одно и то же: здоровых сверстников, свежий воздух, жалость и внимание к себе.

Дома было чуждо. В первый же вечер Андрэ, лежа на кровати рядом с отцом, слушал внимательно песню матери. Для него эта песня навеки была связана со швейцарской деревней. А Петерли не доискался со сна своего горшка с гномом и горько заплакал. Под подушкой у него лежала бумажка, на которой были нарисованы белые горы. Но на белом фоне их совсем не было видно.

Предместье подобралось нищее в русской части населения. Французы, впрочем, здесь жили тоже небогатые, мэрия была грязная, скверик — без деревьев. В Париж можно было поехать, пройдя гору и две-три бесконечные улицы. У станции подземной железной дороги, в кофейне, пили у стойки люди в картузиках, пузатые и красные. Было много коммунистов.

У русских была своя церковь в бывшем гаражике. Там служил высокий молодой священник, сбитый с толку церковными распрями и не знавший, кого из бывших высоких лиц можно было без опаски поминать на панихидах и молебнах. Прихожане были не коммунисты и уже не монархисты. Парижа они боялись, работали на заводе чернорабочими, хвалили маленькие страны: Бельгию, Эстонию, Люксембург. В прошлом разбирались неверно, будущего опасались смертельно.