Андрэ Стиль - Конец одной пушки

Когда Гиттон сказал, что сейчас выступит Арман, все пришли в волнение, понятное каждому, кто переживал подобные минуты. В человеке произошел перелом, и на него начинают смотреть другими глазами — это всегда потрясает душу… Заблуждавшийся человек победил вчерашнюю свою нелепую вражду к людям одной с ним породы. И чем дальше был возвратившийся брат, тем больше радует его возвращение. В дни напряженной борьбы такие встречи, когда люди находят путь к своим братьям, увеличивают светлую надежду борцов, уверенность их в победе. Все испытывали такое чувство, как будто у них на глазах выздоровел безнадежно больной, — человек одержал победу, победу над самим собою.

— Молодец, Арман! — крикнул Папильон, словно знал Виньерона давным-давно и всегда называл его по имени. Напряжение разрядилось; все, даже Турнэ и крестьяне, весело рассмеялись…

На таком собрании нечего затягивать прения. Выступили Турнэ, Арман и один крестьянин. Потом спросили, скорее для проформы, не хочет ли кто-нибудь еще взять слово, и перешли к «Воззванию к населению», которое нужно было поставить на голосование. Гиттон передал Полетте проект воззвания, составленный им вместе с Анри: она должна была его зачитать и разъяснить — главным образом, женщинам: на собрании они составляли подавляющее большинство. Но в этот момент поднял руку школьный учитель Роже Ланглуа, молодой коммунист, который приехал сюда только в октябре. Что же он хочет сказать? Хороший товарищ, но есть у него один недостаток — многословие. Начнет говорить — конца не будет. Это ужасно! Ланглуа заявил, что не попросил бы слова, если бы сегодня в школе не произошло событие, имеющее отношение ко всем. Надо, чтобы все о нем узнали…

Ребята еще не привыкли к новому учителю: Роже назначили в эту школу (первую его школу) около трех месяцев назад. Большинство учеников при нем робеет. Но сейчас двое мальчишек ссорятся из-за чернильниц. У одного чернильница новая, фаянсовая, у другого — медная, вся помятая, в зеленых пятнах и в синих высохших потеках чернил. И все-таки эти забияки нравятся молодому учителю. Владелец фаянсовой чернильницы прикрыл ее ладонью, сосед ухватил край суконной тряпочки, на которой стоит чернильница, и тянет к себе, поглядывая искоса на Роже; а вихры у него взъерошены, как трава под ветром. Роже как будто ничего не видит, но понимает, что сейчас произойдет. Первый мальчишка отдергивает руку, чернильница опрокидывается на парту вверх дном и торчит, как клоунский колпак. Все смеются. Шалуны встают и в два голоса оправдываются, сваливают вину друг на друга. У владельца медной чернильницы колено залито чернилами и на рубашке большое пятно.

— Очень остроумно!

И тут же Роже смущенно думает: может, не так надо было сказать, чтобы завоевать симпатии ребят и одновременно упрекнуть их? Но, по-видимому, он попал в цель — у обоих преступников что-то не видно угрюмого испуга в глазах, оба беззлобно смеются вместе со всем классом. Роже, пожалуй, боится больше их; опять директор начнет его пилить, придравшись к большому чернильному пятну на желтой парте, недавно покрашенной и отлакированной. Обязательно скажет: «Господин Ланглуа, дисциплина у вас хромает». Дело, конечно, не в этом, а в напряженной политической атмосфере, которая царит в школе с тех пор, как два класса реквизированы для американских детей. Произошло это в ноябре. В начале учебного года Роже приглядывался к своим сослуживцам, а те, в свою очередь, включая и директора, присматривались к нему. Они держались твердо установившегося правила — никогда не говорить между собой о политике — и все-таки, случалось, говорили о ней, сами того не замечая. Директор был поклонником Андрэ Жида, которого почему-то всегда называл Жидэ. Произносил он это имя запинаясь, словно давился, и при этом его лохматые седые брови лезли на лоб. Он восхвалял красоты произведений господина Жидэ «своему персоналу» (как он называл Роже и остальных учителей), прохаживаясь с ними во дворе на переменах. Заложив руки за спину, он важно шагал по дорожке и, дойдя до забора, круто поворачивал, восклицая: «Гоп!»

С тех пор как реквизировали два класса, все переменилось.

В школе и так уж было тесно, а тут пришлось всех ребят втиснуть в оставшиеся пять классов. Теперь стало понятно, почему перед началом учебного года уволили двух учителей. Директору и Тирмону пришлось одновременно вести по два класса: пока кто-нибудь из старших учеников следит за одним классом, учитель занимается с другим.

Волей-неволей учителя обсуждали все это. Очень скоро и в школе и в городе поняли, какой возмутительный характер носила эта реквизиция. Сперва из мэрии прислали грузовик, и из обоих классов вывезли все имущество, даже классные доски, лампы и абажуры. Затем появился отряд циклевщиков — скоблили полы, закапанные чернилами… Потом пришли полотеры. Школьные полы никогда не видали такой заботы. После всего этого грузовик мэрии привез совершенно новую мебель, маленькие парты — за каждой полагалось сидеть только одному ученику: привезли и классные доски по-настоящему черные, не то что прежние… Но больше всего потрясли педагогов и учеников лампы дневного света и четыре печки — по две на каждый класс: для американских детей необходимо было поддерживать температуру в 24 градуса. Так заявила молоденькая американская учительница, ежедневно приходившая проверять, как идут работы. Сказала она это директору, конечно, по-английски, так как не знала ни слова по-французски.

Нищенское оборудование остальных классов теперь еще больше бросалось в глаза и учителям и школьникам; ребятишки рассказывали обо всем дома. В этом ухаживании за американцами было что-то унизительное. Холод в классах, тусклые лампочки, грязные стены, шкафы, столы и парты пятидесятилетней давности — все стало еще заметнее и оскорбляло. И учителя, и дети, и родители испытывали на себе презрение оккупантов. И сколько ни старался директор, разговоров об этом нельзя было избежать. Горький смех вызывала одна подробность: муниципальный совет большинством голосов установил символическую, воистину символическую, арендную плату за реквизированные классы — один доллар. Роже считал своим долгом говорить об этом с коллегами, невзирая на запрещение директора и на кары, грозившие за эти разговоры. Недовольных смутьянов могли без всякого утверждения высшего начальства снять с работы или заслать в глухую деревушку, отрезанную от железной дороги. Согласно порядкам, унаследованным от вишийского «правительства», ни один новый учитель фактически не зачисляется в штат — он именуется «исполняющим обязанности» или «запасным». Роже мечтал, что, работая в школе, он подготовится к экзаменам на степень лиценциата. А попробуйте это сделать, оставшись без места! Вернемся к директору. Жалованье он получал немногим больше учителей, но считал себя представителем власти, пыжился и важничал, хотя на самом деле был просто смешон. Учителя понимали это, но все они, за исключением Роже да еще другого молодого педагога Пика, отличавшегося духом независимости, предпочитали вести себя с начальством «дипломатически», как они говорили.