Андрэ Стиль - Конец одной пушки

Полетта говорит именно о том, что всех волнует…

— Мы не отступили перед отрядом охранников, а в среду была демонстрация. Комитет защиты расширился. Мы хотим выпустить воззвание. Я сейчас прочту его. И мы предложим всем жителям города подписать его. Наши рабочие газеты поддержат общий протест. Все это хорошо. Многие думают — победа уже обеспечена. На какое-то время, конечно, обеспечена. Может быть, и на порядочный срок, но не навсегда. Чтобы вопросы о выселении не всплывали снова, надо все изменить в корне. Продолжим и усилим нашу борьбу. Да еще заставим американский пароход уйти отсюда — вот это может изменить положение. По крайней мере, оно не будет ухудшаться. Срывая разгрузку оружия, мы крепче запираем дверь своего дома.

Гурнэ беспокоится: все это может завести слишком далеко его «праздничный комитет». Он-то лично согласен; послушав Полетту, каждый поймет: правильно она говорит, бесспорно правильно. Но вот сумеет ли он достаточно убедительно доказать своим друзьям, что необходимо по-новому взглянуть на положение вещей. И Турнэ уже обдумывает, как за это взяться. Если не удастся их убедить, против их взглядов не пойдешь. Поэтому он сейчас и не высказывает своего мнения. Если друзья-приятели заявят: «Комитет торговцев не занимается политикой» — он подчинится. Хорошо бы в разговоре с лавочниками просто привести доводы Полетты! Куда уж лучше! Но для Виже, Лебона, Марэна и «Пепета» нужно найти другие доводы — такие, чтобы они непосредственно их касались, доказать, что дело-то идет о жизни и смерти их торговли. Но пока друзья не дадут согласия, лучше помолчать, не показывать, как он сам относится к вопросу о пароходе. Вот почему у Гурнэ такое натянутое, неприступное выражение лица. Но в глубине души он восхищается! «Бабы-то, бабы какие пошли! Умеют докерские жены разговаривать, убеждать… Правда, они привыкли».

Анри ехал в секцию по глубокому, только что выпавшему снегу и думал: Венсан, поди, не затопил печку? Что-то неладное творится последнее время с этим товарищем. Никогда в помещении секции не было такого беспорядка. Витрина, выходящая на улицу, целыми днями закрыта ставнями, а в каком она запустении! Больше года лежат одни и те же книги и брошюры, — все пожелтели, выгорели, а на некоторых уже названий не разберешь. На обложки с выцветшими фотографиями руководителей партии смотреть грустно! И сколько с этой витрине пыли, паутины, дохлых мух… А что делается в зале для собраний! Секция получила прекрасные цветные плакаты — портреты Мориса, Жака, Андрэ и Марселя [7] Морис Торез, Жак Дюкло, Андрэ Марти, Марсель Кашен. — Прим. перев. , развесили портреты в зале, а теперь углы отстали от стен и начали закручиваться — просто позор! Вначале Венсан был полон рвения, когда ему дали две комнаты и чуланчик на втором этаже, с условием, что он будет сторожить и поддерживать порядок в помещении секции. А теперь…

Подозрения Анри оправдались.

— А мы уж тут совсем закоченели, — сказал вместо приветствия один из товарищей, которые ждали Анри.

— Секретарь! Первый раз я пришел на собрание, которое ты проводишь, а ты опоздал! — возмутился другой.

— Нехорошо! — подтвердил Фернан Клерк, рабочий-металлист, член бюро секции. Он был членом бюро еще до избрания Анри секретарем… Анри сразу об этом подумал. Он всегда несколько теряется в присутствии товарищей, которые ведут или недавно вели работу более ответственную, чем он; и ему все не удается побороть застенчивость, которую еще усиливали уважение, восхищение и другие подобные чувства.

«Вот досада! И почему этот Венсан не затопил печку! Товарищи знают, что я приехал с другого собрания, и, наверно, не стали бы упрекать за то, что я опоздал на какие-то десять минут, если бы ждали в тепле. Оказывается, несколько щепок да спичка — тоже немаловажное дело. Горел бы огонь — и все было бы хорошо; во время собрания мы бы сами подбрасывали уголь, совочек-другой…»

— Не мешало бы все-таки Венсану позаботиться, чтобы у тебя тут не мерзли люди! — говорит старик Альсид Мортье, секретарь профсоюзной организации на заводе Блана. Очевидно, Альсид, как и Анри, находил, что помещение секции плохо содержится.

— Правильно, — говорит Анри, ставя велосипед в коридор и снимая с брюк зажимы. — Правда, Венсан у нас не получает жалованья, зато бесплатно пользуется квартирой. Из одного этого уж следовало бы ему… Кстати, он дома?

— Нет, его жена сказала, что он незадолго до нас ушел.

— Что-то с этим товарищем неладно, — говорит Альсид. — С некоторых пор я это замечаю и на заводе. Один раз был у меня с ним разговор…

Сейчас на заводе большие перемены. Старик Блан передал бразды правления сыновьям. Пока еще он во всем принимает участие, но постепенно передает полномочия — ясно, что он уже переходит на стариковское положение, как армия на зимние квартиры. Супруге его это не по душе — она стариться никак не хочет, называет себя женщиной средних лет. Уморительная баба! Поглядишь на нее и скажешь: как люди-то меняются! Великолепный пример. Альсид работает у Блана давно — тридцать лет. Вначале в небольшой мастерской, с десятком рабочих. Хозяину было тогда двадцать пять лет. До того как Блан завел свое дело, он был обыкновенным ремесленником. Каким-то он образом разжился, говорят — сумел получить большой куш в возмещение убытков от военных действий; подоплека этого дела так и осталась невыясненной. А как появились у него деньги — купил мастерскую. К тому времени Блан уже был женат; женился он на дочери рыбака, неплохой, но довольно глупенькой и легкомысленной девушке. Красавицей ее нельзя было назвать, зато веселая была, живая как ртуть, а глазами так и обжигала. Ни один мужчина не мог перед ней устоять. Должно быть, в тот день, когда она родилась, бушевала буря. Но когда эта рыбачка стала дамой с положением, она вдруг свихнулась. В первое время она, казалось, любила мужа, они все время обнимались, даже на людях, без всякого стеснения — тут уж в ней говорила горячая кровь. А потом все пошло прахом!.. Какой-то бес в нее вселился, пошла крутить. А муж, надо сказать, с головой влез в свое дело, здорово работал, изучал всякую технологию, рыскал в погоне за заказами, так что дома почти и не бывал. Мастерская процветала, рабочих в ней прибавилось, и уже поговаривали о расширении. Жена Блана разбаловалась на приволье, а может, просто скучала в одиночестве. И вот она завела привычку спускаться в мастерскую, разыгрывать перед рабочими хозяйку. Дурацкая игра, откровенно говоря, а ей это очень нравилось. Придет бывало в светлом платье с большим вырезом, с длинным хвостом и вертится между машинами, наклоняется над станками: «Почему они такие черные? От смазочного масла?» Завоет пила, разрезая сталь, хозяйка вздрогнет всем телом; зашипит в воде докрасна раскаленная деталь — ее бросает в жар и в холод. Потом ахает, поражается, как это инструмент режет металл будто масло. Ну, конечно, рабочим смешно, и они для забавы нарочно подстраивали всякие штуки, чтобы у нее мурашки по спине побежали от страха. Впрочем, все смотрели на нее довольно презрительно, понимали, что она настоящая развратница. А все же один молодой парнишка, Трюфен, соблазнился — видит, что она постоянно вертится перед ним, то зеленая, то оранжевая от вспышек сварки, и решил, что неплохо будет получить с хозяина надбавку натурой к своей получке. Восемнадцатилетний озорник покорил ее, не прибегая к тонкой стратегии. За Трюфеном последовали другие, и она постоянно торчала в мастерской, пока кузнецу Тюрнену, детине раза в три выше ее, не надоело смотреть, как она, подобрав свои юбки, усаживается на его наковальню. Однажды он взял ее за плечи и вежливо, но решительно выставил за дверь мастерской под одобрительный смех всех рабочих… как раз в тот момент, когда Блан, вернувшись из Парижа, разворачивался в своей машине вокруг фонтанчика, устроенного посредине двора. Представляете себе эту картину? Произошло объяснение, и жену Блана больше не видели в мастерской. Она стала заниматься своими проделками в других местах. Блан, так сказать, разошелся с женой, хотя они и жили по-прежнему в одном доме. Он весь ушел в свою работу. У них было два сына, но, по-видимому, только младший, Александр, от него. Сейчас Алекс — вылитый отец в молодости. А старшего, Фредерика, она прижила неизвестно от кого. Этот Фредерик — настоящий прохвост; если Алексу не удастся его приструнить, он пустит по ветру все, что нажил отец, или осрамит фирму. К старости жена Блана опять переменилась. От легкомысленного поведения и следа не осталось, только губы складывает бантиком. Теперь она корчит из себя чопорную особу, ходит задрав нос, как подобает светской даме, приставляет к глазам лорнетку и выкидывает всякие другие фокусы. У нее с языка не сходит: «господин аббат», «его преосвященство» и так далее. Таких людишек во Франции уйма; они, можно сказать, — фасад нынешнего строя, а того и не думают, что рабочие насквозь их видят и от этого фасада у них с души воротит.