Джон Апдайк - Иствикские вдовы

Припарковав машину у бордюра, сплошь уставленного старыми детройтскими моделями, и отважившись на восхождение по цементным ступеням, которые Джо отлил собственными руками и по которым так часто ступали его ноги, она чувствовала, как стучит и трепещет в груди ее сердце — словно мотылек, бьющийся о раскаленную лампу. Она так похудела, что Марси ударилась в панику, но док Пит, с сияющей лысиной и почти ослепший на один глаз, заверил: ей ничто не угрожает — это, мол, просто неизбежная работа Природы. Преимущество престарелого врача состояло в том, что он не обнаруживал у пациентов ничего, что требовало бы его вмешательства. Электрические разряды в последнее время загадочным образом, казалось, сходили на нет, а вот провалы в памяти стали еще хуже; Александра с утра до вечера двигалась, словно во сне, и зачастую с удивлением оказывалась в неожиданном для самой себя месте. Вечерами, когда она укладывалась в постель, у нее болели пальцы и судорогами сводило ступни, по всему телу пробегала тошнотворная волна страха, как будто все, что она съела за день, вопияло: «Зачем? Какой смысл?» Испуганная, она просыпалась около четырех, и для нее начинался новый тягучий день. Запоры чередовались с диареей, а в затылке ощущались боли — словно ее череп размягчался. Даже без обуви собственные ступни казались ей деревянными чурками, и их контакт с землей был крайне неуверенным, то и дело кружилась голова, ее качало. Мушки перед глазами мешали видеть, а шум в ушах — слышать. Когда она лежала в постели или безучастно сидела в кресле, ей была невыносима даже мысль об обычных домашних передвижениях — встать, пойти пописать, поесть, ответить на телефонный звонок; после семи с лишним десятков лет жизни привычные дела уже не скрашивались смутной надеждой на какую-нибудь чудесную неожиданность в конце. Теперь будущее сулило лишь неприятности, и безысходность придавала ей какую-то извращенную отвагу, иначе она никогда бы не рискнула позвонить в дверь дома Джины Марино.

Вдова — безошибочно узнаваемая враждебная темная приземистая тень — открыла внутреннюю дверь и недовольно выглянула наружу через прозрачную сетку передней.

— Что тебе надо?

— Вообще-то, Джина, я пришла повидать Веронику. Она дома?

— Она всегда дома. Я не могу выгнать ее на улицу. Тридцать девять лет, а прячется, как ребенок. Майк сдался — он теперь вечно пропадает в «Бронзовой бочке».

— Я думала, что бывшую «Бронзовую бочку» превратили во что-то другое — кажется, она называется теперь спорт-баром?

— Как бы она ни называлась, смысл один: напиться и забыть. — Тень головы за алюминиевой сеткой склонилась набок, а рука потянулась к ручке двери. — У тебя к Веронике дело?

— Мне нужно кое о чем ее спросить. Это займет меньше минуты, но я не хотела говорить об этом по телефону, это слишком личное. Если ты не хочешь впускать меня в свой дом, Джина, то, может, Вероника сама приедет ко мне? Мы живем в поместье Леноксов, в конце прибрежной дороги. Я пробуду там еще неделю.

— Интересно, как это она туда доберется, если машина целыми днями у Майка? Ладно, входи. Мы с тобой обе не становимся моложе.

Она пошарила рукой в поисках дверной цепочки, потом дверь открылась, скрипнув несмазанными петлями, — ей явно не хватало мужского ухода.

— Ронни! — позвала Джина так громко, как будто, чтобы преодолеть расстояние между ней и дочерью внутри дома, звук должен был пробиться сквозь глухой лес.

Вероника ответила сверху унылым робким голосом:

— Что, мама?

— Тут к тебе пришли. — Джина взглядом показала Александре наверх и кивнула: — Иди.

Александра потащилась на своих бесчувственных ногах по крутой, покрытой ковровой дорожкой лестнице. Проникнуть в дом и его секреты оказалось на удивление легко, это напоминало спонтанное совращение. В доме стоял запах, который она не могла точно определить: затхлый, но уютный — дух, который сохраняется за диванными подушками, куда завалились монетки и шпильки для волос, спертый воздух изолированного пространства, подслащенный дуновениями жизни, чистящих средств и чесночного хлеба, испеченного в домашней печи. Джо приносил и в ее дом этот запах, запах надежности, особенно остро ощущавшийся в зимние дни, когда дети уходили в школу, синички в черных шапочках порхали вокруг кормушки, Орчард-роуд сияла от выпавшего накануне снега, сосульки начинали нарастать по краям карнизов, а ее собственная раскрасневшаяся кожа пылала после ванны, принятой в предвкушении его визита. Он парковал свой грузовичок за домом, входил через застекленную террасу и сбрасывал на сплетенный из лоскутов коврик свою заношенную, в сальных пятнах, массивную дубленку и щегольскую шляпу-котелок с узкими полями; от грязного шерстяного рабочего свитера, воротника рубашки и старомодной майки-безрукавки, открывавшей пену волос под мышками, в нос ударял его кисло-сладкий мужской запах, и она, в синем банном халате, под которым ничего не было, бросалась ему в объятия.

От верхней лестничной площадки обклеенный обоями коридор расходился в обе стороны: к передней части дома, где, как догадалась Александра, Джо спал с Джиной, и вглубь, где Вероника бездетно жила с Майком О'Брайеном. Она вышла в коридор встретить гостью.

— Миссис Споффорд!

— Фарландер, — поправила ее Александра, улыбнувшись при мысли о том, как естественно звучит ее старое имя здесь, в Иствике. — Я действительно носила фамилию Споффорд, когда ты была маленькой девочкой, но это было давным-давно. Где мы можем поговорить?

— Здесь, наверное, — сказала молодая женщина, отступая в сторону без улыбки, но отнюдь не недружелюбно. Она была выше ростом и худее Джины, от Джо она унаследовала римский нос и печеночные тени под глазами — черты, увы, не добавлявшие красоты женскому лицу. Похоже, ей, так же, как Марси, не были привиты воспитанием основы обходительности и умение обдумывать каждый свой шаг. Она неловко провела Александру в комнату, которую О'Брайены, видимо, держали за гостиную. Закрытые двери предположительно вели из нее в спальню и ванную. Посреди гостиной стояли гладильная доска и корзина с бельем, только что извлеченным из сушилки, находившейся тут же. Запах чуть прижженного белья, обычно сопровождающий этот требующий терпения процесс, поднялся откуда-то из глубин Александриного детства; ее сердце уютно наполнилось любовью: она вспомнила, как гладила ее мать, пробуя горячую подошву утюга облизнутым кончиком пальца, тыкая утюговым носом в уголки вокруг воротника мужской рубашки, демонстрируя своей маленькой дочке одно из важных умений, из которых складывается понятие дома.

— Эта лестница… — сказала Александра. — Я прямо ослабела от нее.

Даже если бы Вероника жестом указала ей на стул, чего она не сделала, Александра предпочла бы стоять. Впервые в жизни она чувствовала себя осквернительницей домашних устоев Джо. Он сам всегда приходил к ней; она принимала его в свой дом и в свое тело, остальная часть его жизни принадлежала только ему.