Марк Галлай - Полоса точного приземления

И нечего Белосельскому было возразить, когда Федько продолжил:

- Кто? Да все! От Генерального, для него же всякая задержка - нож острый, до ученика моториста, ему расчехлять, а потом снова зачехлять, - это все равно как каторжнику: сначала яму вырыть, а потом засыпать; бессмысленный труд - хуже нет наказания…

- Так что же я, по-твоему, должен делать?

- Не знаю, Алексаныч. Не знаю… Но уж, во всяком случае, не тянуть резину. Не бодать каменную стенку головой. Не пытаться делать то, чего ты делать не в силах.

- Иначе говоря списываться? Уходить с летной работы? Рано это мне. В неполных-то сорок девять! Вот Володя… - Белосельский назвал фамилию своего старого друга, летчика знаменитого, как вне летной корпорации, так и, что случается не так уж часто, внутри ее. - Володя лет на пять меня старше, а летает! И в ус себе не дует.

- Володя - другое дело. Он из портовых грузчиков. Здоровущий. Ему сто лет сносу не будет. Не бери пример исключительный.

- Ладно. Не буду… А мне, неисключительному, выходит, списываться? Так?..

- Возьми пока отпуск по болезни. Пообследуйся. Может быть, наладится… Хотя, вообще-то говоря, ты ведь уже четвертый десяток лет летаешь.

- Да при чем тут сколько лет?.. Очень уж противная эта позиция: бывший летчик! Так сказать, экс… Посмотри на наших бывших - не вдохновляющее зрелище… Возьми хотя бы… - Белосельский назвал летчика, успевшего немало полетать, причем полетать очень неплохо. Списан с летной работы он был в самом, что называется, цветущем возрасте по болезни - язва желудка. Правда, со стороны казалось, что он здоров, как бык: бронзово загорелый, без малейших признаков язвенной истощенности, но и не излишне полный, с твердой воинской походкой («Смолоду учили: полный отмах - от пряжки до отказа!»), он производил впечатление, кратко сформулированное аэродромными дамами:

- Орел! Нет, правда же, настоящий орел!

Не упускал «орел» случая и выпить: глушил водочку так, будто располагал не одним больным желудком, а двумя здоровыми.

Но - не летал…

- А что? - заметил Федько. - Он прав. Вернее, те правы, кто его списал. Не сам же он на это напросился… Лучше вот так, в расцвете сил, уйти. Как Нароков говорит, оставить ринг непобитым, чем тянуть до предела. И за пределы… И все равно летать хуже, чем раньше. Хуже, чем от тебя ждут!.. Это, наверное, самое главное: чем от тебя ждут!.. Всем наплевать, как ты летал тридцать лет - интересуются, как ты летаешь сегодня. Сегодня!.. Хрупкая эта штука, наша репутация, Алексаныч. Зарабатываешь ее горбом многие годы, а спустить можешь в один момент…

- Ладно, - резюмировал Белосельский. - Попробую подлечиться. А насчет того, чтобы работу бросить… Противоестественно это самому так вопрос ставить! На самоубийство похоже. А самоубийство - грех великий, по любому вероисповеданию грех… Поговорю с Мартынычем, пусть на «девятку» мне дублера назначит, чтобы, в случае чего, меня подменял. Ты как сейчас, загружен? Не возьмешься?

- А почему обязательно я?

- Хочется кого-нибудь понадежнее… А потом: «Лучше ты, чем кто-нибудь другой», как сказал француз, застав жену в постели со своим лучшим другом.

Эта не бог весть какого класса острота порадовала Федько. Острит - значит держится. Или по крайней мере хотя бы остается самим собой. Тоже существенно!

Федько назначили дублером на «девятку», но - удивительное дело, - как только Белосельский почувствовал, что его нездоровье, буде таковое случится, к срыву полета не приведет, давление у него почти утихомирилось. Во всяком случае, воспользоваться услугами дублера пришлось всего раза два.

- Видать, психогенное оно, ваше давленьице, Петр Александрович. В чистом виде психогенное, - приговаривал доктор, записывая в журнал разрешение на очередной полет.

Однако позднее комментировал Литвинову ход дел значительно менее оптимистично:

- В этом тоже хорошего мало, в психогенном. Подразболтана, значит, у него сосудистая система, если так легко на все реагирует. Раньше-то ведь не было этого!.. Посмотрим, посмотрим…

Назавтра после трудного полета с неработающим (или, если хотите, работающим так, что им было невозможно пользоваться) «Окном» Литвинов пришел на стоянку. И увидел ту же картину, которую оставил вчера: зияющий снятыми люками и раскрытыми створками, опутанный проводами контрольной аппаратуры, окруженный стремянками, как строящийся дом лесами, - в таком виде уныло стоял самолет. Даже народу вокруг него стало вроде бы меньше, чем было накануне: только два или три техника с безнадежно скучными лицами делали, явно далеко уже не в первый раз, какие-то контрольные замеры.

Весь мозговой трест вавиловского КБ набился в тесную мастерскую. Когда Литвинов вошел и поздоровался, ему ответили непривычно хмуро.

- Ну, что же все-таки нашли? - спросил Марат. Он почувствовал, что появился не очень вовремя, но ретироваться, не сказав ни слова, было бы совсем уж неудобно.

- В том-то и дело, Марат Семенович, что ничего не нашли. Ничего. Понимаете, станция исправна. Все в норме! Ни к чему не придерешься, - раздраженно ответил Маслов, инженер вавиловского КБ, редко покидавший конструкторский зал, но сейчас тоже приехавший на аэродром. Одно это свидетельствовало о том, что положение признано серьезным и дана команда «свистать всех наверх».

- Спокойно, спокойно, Григорий Анатольевич! - поморщился Вавилов. - Рановато капитулируете. Давайте сначала посмотрим станцию еще раз.

- А что ее смотреть? Смотрели. Всю прозвонили, Виктор Аркадьевич! Параметры-то в норме! Куда от этого денешься?

- В норме тоже может быть по-разному. По центру допуска или ближе к границе. А границы эти мы же сами и назначали, ручаться за них трудно, - поддержал Главного конструктора Терлецкий.

- Так работала же станция при этих допусках в лучшем виде! Значит, годятся они. Практика показала. Которая критерий истины, согласно диамату. Помните? Учили? - не сдавался Маслов.

- Помню, помню, - сказал Вавилов. - И все-таки давайте не будем раньше времени впадать в пессимизм. Лучше попробуем еще подрегулировать. Чтобы все параметры поближе к середке допустимых диапазонов загнать.

И, заключая обсуждение, добавил:

- Ничего другого пока не придумывается. Однако той меди в голосе, которая звучала в словах

Главного конструктора вчера и столь успокоительно подействовала на Литвинова, сегодня уже что-то не прослушивалось.

На то, чтобы «загнать параметры поближе к середке», ушло еще два дня. К их исходу Федя Гренков пришел к Литвинову в летную комнату с чистым бланком полетного задания в руках:

- Давайте составим задание, Марат Семенович. Виктор Аркадьевич сказал: попробуем слетать еще разок.

Правда, как тут же выяснилось, употребленное Федей слово «составим» представляло собой явную гиперболу - новое задание ни на йоту не отличалось от предыдущего, с которого его, не мудрствуя лукаво, прямо и списали.