Марк Галлай - Полоса точного приземления

- Я об этой штуке немного слышал, - сказал Марат. - Что-то вроде телевизора? Или прибора ночного видения?

- Не совсем, - ответил начбазы. - В подробности я особенно не вникал, но понимаю так, что в приборе ночного видения ты имеешь картинку. Где дерево - там дерево. Где дом - там дом. А здесь на всем экране только условная отметка - линии, изображающие посадочную полосу. И больше ничего.

- Больше ничего и не надо, - заметил Литвинов.

- Наверное, - согласился Кречетов и уже не разговорным, а начальственно-деловым тоном заключил:

- Так, значит, и решаем. Принимай эту штуку. Действуй!

- Есть, - ответил Литвинов. - Только я хочу, пока приказ не подписан, немного с ней познакомиться. И с конструктором поговорить. Он-то знает, что ты меня ему сватаешь?

- Знает. Сказал, что будет рад. Он, Вавилов, с тобой познакомился, когда ты «Питона» вел. Он ведь там был по оборудованию.

«Питона» Литвинов помнил хорошо. Даже очень хорошо. Нелегко далась эта машина. Много раз приходилось на ней выкручиваться из трудных положений, в которые она, злодейка, залезала сама и тянула за собой испытателей. И немало пришлось поработать конструкторам, чтобы из «лютой тигры» (так ее прозвали механики) превратить «Питона» во вполне добропорядочный, смирный, не склонный к опасным номерам самолет. Кстати, когда это наконец удалось, «Питон» незамедлительно стал всеобщим любимцем - забавный психологический феномен, чем-то напоминающий особую любовь, питаемую педагогами к трудному ученику - озорнику и лодырю, которого они (или это им так кажется, что они) превратили в концентрат всех добродетелей.

«Ну, а «Окно»… - подумал Литвинов. - Конечно, испытание прибора, пусть даже «станции» - это не испытание самолета. Вряд ли тут нужен летчик высшей квалификации, такой, как Литвинов. Но для заполнения паузы годится. Даже интересно: что это у них за штука. Да и прав Кречетов: в конце концов получается работа на себя, не на чужого дядю».

Очередной заход - уже четвертый или пятый в этом полете.

В воздухе тихо. Самолет не шелохнувшись плывет над осенним красным, оранжевым, зеленым лесом, над блестящей змейкой реки. Все внизу подернуто легкой предзакатной дымкой. А дальше, если смотреть на два, три, пять километров в стороны, быстро тушуется, теряет четкость очертаний. И горизонт не столько видится, сколько угадывается.

Десятки лет пролетал Литвинов, а все никак не мог привыкнуть к открывающейся едва ли не в каждом полете красоте земли, воды, облаков. Всякий раз казалось: то, что он видит, видит впервые. И, в общем, довольно правильно казалось: беспредельно разнообразие тонов, полутонов, форм, очертаний - всего, что видит человек с воздуха.

Золотистый осенний лесок… Изгиб реки… Косо уходящее направо шоссе… Деревушка, расположившаяся почему-то не вдоль шоссе, а под углом к нему (правильнее, конечно, было бы сказать, что это шоссе пролегло не вдоль, а под углом к деревне: она, деревня, существует тут, наверное, раз в десять дольше)… Снова река - она здесь извивается для равнинной местности на редкость энергично…

Который уж раз - подсчитать невозможно - видит Марат Литвинов все это. А в привычное, неинтересное окрестности аэродрома никак не превращаются! Говорят, человек может сколь угодно долго глядеть на воду и на огонь - никогда не надоедает. Оказывается, не только на них.

С больших, многокилометровых высот, даже если земля не закрыта облаками, земных подробностей не видно. Картина раскидывается впечатляюще широкая, но - безжизненная! Факт населенности нашей планеты живыми и даже, как принято считать, разумными существами приходится принимать на веру. Или, во всяком случае опираясь лишь на доказательства косвенные, хотя и довольно убедительные, такие, например, как сделанный этими существами самолет, в котором ты летишь.

Совсем другое дело вот такой полет на четырехсотметровой высоте - высоте круга. Когда-то ее называли «высота птичьего полета». Действительно, птицы тут летают, иногда столкновения с ними даже приносят определенные неприятности…

Отсюда, с высоты круга, видна живая Земля. Люди на деревенской улице, ползущие по шоссе машины, возвращающееся с поля стадо… И яркая, разноцветная осень нашей средней полосы.

Отрываться от всего этого не хочется.

Но дело делать тоже надо.

- Затон, я ноль-четвертый. Прошу еще заход до высоты выравнивания. Прием.

- Ноль-четвертый, я Затон. Заход разрешаю, - незамедлительно ответила земля. Сегодня она говорит голосом дежурного руководителя полетов Паши Парусова - бывшего летчика, фронтовика. С Литвиновым они приятели, но сегодня Паша подчеркнуто официален и демонстрирует даже некоторую сухость в голосе. Вчера Литвинов его подковырнул. На старте была запарка - сразу два самолета запросили выруливание на старт и еще три оказались одновременно в воздухе на подходе к аэродрому. Выруливавшим Парусов велел подождать - на земле это не проблема, а вот находящихся в воздухе нужно было поочередно посадить, причем посадить без проволочки, тем более что у двух из них после выполнения задания горючего оставалось на считанные минуты. А третьим был Литвинов. Но он находился ближе всех к аэродрому. Уже шел по коробочке от второго разворота к третьему, предпоследнему перед посадкой. И тут-то слегка запарившийся в этом неожиданно (всегда, черт его побери, неожиданно!) возникшем форс-мажоре Парусов поторопил Литвинова:

- Ноль-четвертый! Давай заходи побыстрее!

На что Литвинов - иногда в нем просыпался довольно занудный педант - ехидно отпарировал:

- Затон, я ноль-четвертый, вас не понял. Что приказываете: увеличить скорость сверх положенной или срезать круг?

И то и другое всеми действующими инструкциями решительно запрещалось, хотя, конечно, если бы обстоятельства заставили всерьез, можно было бы пойти и на эти прегрешения. И скорость прибавить, а затем, уже на последней предпосадочной прямой, ее излишек погасить. И круг немного подсократить - строить маршрут захода не по прямоугольной коробочке, а по срезающей углы кривой. Все это, хотя не полагалось, не так уж было бы трудно для зрелого летчика.

Но Литвинов подходящие самолеты видел, слышал их переговоры с землей, и ему было ясно, что он без всяких фокусов и нарушений свободно успевает выполнить заход, приземлиться и даже отрулить с посадочной полосы, освободив место наступающим на пятки коллегам.

А таких команд, как «побыстрее», он не одобрял принципиально. Считал вредными и даже потенциально опасными. Хорошо, если в воздухе летчик опытный, спокойный, с устойчивой нервной системой. А более зеленого и, как говорят медики, «лабильного» пилота подобными командами недолго загнать в такое напряженное состояние, в котором проще простого что-нибудь забыть, напутать, сделать не так, как надо. (Вряд ли это справедливо только применительно к полетам.)