Владимир Набоков - Просвечивающие предметы

Удар при падении оказался не столь сильным, как он ожидал. Это, Персон, какая-то бравурная пьеса, а не сон душевнобольного. Придется подать на вас докладную записку. Он ушиб локоть, а ночной столик упал вместе с лампой, стаканом, книгой; но хвала Искусству — она невредима, она с ним рядом, она лежит спокойно. Он нащупал упавшую лампу) и засветил ее в этом необычном положении. Мгновение он не мог понять, что тут делает его жена, лежа ничком на полу, с распущенными, словно в полете, волосами. Потом он уставился на свои робкие руки.

Дорогой Фил!

Это, без всякого сомнения, мое последнее письмо Вам. Я Вас покидаю. Я ухожу к другому, еще более великому Издателю. Там ангелы станут вычитывать мои рукописи или черти — множить опечатки, в зависимости от того, к какой редакции припишут мою бедную душу. Итак, прощайте, дорогой друг, и пусть Ваш наследник повыгодней продаст это письмо на аукционе.

Голо-графичность его объясняется тем, что я не хочу, чтобы его прочитал Том-Там или кто-то из его мужеского пола машинисток. Я смертельно болен и лежу после неудачной операции в единственной отдельной палате Болонского госпиталя. Юная сестра милосердия, которая любезно согласилась отправить это письмо, рассказала мне, сопровождая повесть ужасными режущими жестами, нечто такое, за что я заплатил ей столь же щедро, как вознаградил бы ее иные милости, будь я еще мужчиной. На самом же деле принести весть о грядущей кончине неизмеримо ценнее, чем принести свою честь в дар возлюбленному. Если верить моему волоокому шпиону, Великий хирург, чтоб его собственная печенка лопнула, соврал мне, когда вчера, осклабясь, словно череп, объявил, что operazione [40] операция (ит.). прошла perfetto. [41] совершенно, прекрасно (ит.). Что ж, это верно в том смысле, в котором Эйлер {40} 40 Эйлер Леонард (1707–1783) — швейцарский математик и физик, долгое время работавший в Санкт-Петербурге и в Берлине. называл ноль совершенным числом. Они разрезали мне живот и, придя в ужас от моей испорченной fegato, [42] печень (ит.). зашили меня, даже до нее не дотронувшись.

Не стану беспокоить Вас проблемами, связанными с Тамвортом. Жаль, что Вы не видели самодовольной гримасы на длинных губах этого бородатого типа, когда он навестил меня сегодня утром. Как Вы знаете — а это знают все, даже Мэрион, — он пролез в мои дела, заползая в каждую щелку, подбирая каждое мое слово с немецким акцентом, так что теперь он может быть таким же Босуэллом {41} 41 Босуэлл Джеймс (1740–1795) — автор биографии английского писателя, критика и филолога Сэмюела Джонсона (1709–1784), основанной на дневниковых записях за многие годы, в течение которых он тщательно фиксировал все высказывания своего близкого друга и вел хронику его жизни. Биография стала классической, а имя Босуэлла — нарицательным для образцового биографа. мертвеца, каким был боссом живого. Одновременно я пишу нашему с Вами адвокату о мерах, которые надо принять после моего отплытия, чтобы пресекать Тамворту каждый шаг по намеченному им лабиринту.

Единственное дитя, которое я любил, — это восхитительная, глупая, неверная Джулия Мур. Каждый цент и сантим, которым я владею, и все остатки рукописей, которые еще удастся вырвать из когтей Тамворта, должны перейти к ней, несмотря на все двусмысленные темноты в моем завещании: Сэм поймет, на что я намекаю, и будет действовать соответственно.

Две последние части моего Опуса в Ваших руках. Я очень огорчен, что изданием будет заниматься не Хью Персон. Отвечая на мое письмо — ни слова о том, что Вы его получили, — вставьте туда, словно Вы просто сплетничаете, какие-нибудь сведения о нем — пусть они будут нашим кодом: почему, например, он год — или больше? — просидел в тюрьме, если установлено, что он действовал в состоянии эпилептического транса; почему после пересмотра дела и признания его невиновным он был переведен в больницу для душевнобольных преступников и почему следующие пять или шесть лет он болтался между тюрьмой и сумасшедшим домом, пока не стал пациентом частной клиники? Как можно, не будучи знахарем, лечить от дурных снов? Пожалуйста, все это мне сообщите, потому что Персон — один из самых прелестных персонажей, с какими мне доводилось иметь дело, и еще потому, что в своем письме о нем Вы сумеете контрабандой провезти всевозможные тайные сведения для несчастного бедняги.

Несчастный бедняга — воистину лучше не скажешь! Бедная моя печень тяжела, как отвергнутая рукопись. Страшную гиенообразную боль им удается заглушать частыми инъекциями, но так или иначе она всегда присутствует за стеной моей плоти, словно приглушенный гром непрерывной лавины, которая там, вне меня, уничтожает структуры моего воображения, пограничные столбы моей сознательной личности. Это смешно — но раньше я думал, что умирающие видят тщету мира, бесполезность славы, страсти, искусства и так далее. Я думал, что хранящиеся в их сознании сокровища воспоминаний превращаются в радужную дымку, но сейчас я ощущаю противоположное: самые мои обыденные чувства и подобные же чувства других людей приобрели для меня гигантские масштабы. Вся Солнечная система — лишь отражение в хрусталике моего (или Вашего) хронометра. Чем более я умаляюсь, тем я становлюсь грандиознее. Мне кажется, это случай необычный. Абсолютное отрицание всех религий, когда-либо выдуманных человеком, и абсолютное спокойствие перед лицом абсолютной смерти! Если бы я мог объяснить этот тройственный абсолют в одной большой книге, она стала бы, без сомнения, новой Библией, а ее автор — создателем новой веры. К счастью для моего самоуважения, книга эта никогда не будет написана — не просто потому, что умирающие не пишут книг, но оттого, что Ваш покорный умирающий слуга никогда не умел одним проблеском выразить то, что может быть понято только непосредственно.

Получено в день смерти писателя. Подшить к Почившим.

Персон ненавидел вид и ощущение своих ног, на редкость чувствительных и неизящных. Даже став взрослым, он, раздеваясь, избегал на них смотреть. Поэтому он не впал в американскую манию ходить дома босиком — отбрасывающую, минуя детство, к более простым и счастливым временам. Какая занозистая дрожь пробирала его при мысли о ногте, зацепившемся за шелк носка (шелковых носков тоже больше нет) — так женщина вздрагивает, когда скрипит оконное стекло. Они были мосласты и слабы, они всегда болели. Визит в обувной магазин для него мало чем отличался от похода к зубному врачу. Он с неприязнью поглядел на покупку, сделанную в Бриге по дороге в Витт. Ничто не бывает завернуто с такой дьявольской аккуратностью, как коробка с обувью. Он разрядил нервы, сорвав с нее бумагу. Эту пару отвратительно тяжелых коричневых горных сапог он уже примерял в магазине. Размер, несомненно, был его, и столь же несомненно они были далеко не так удобны, как уверял продавец. Да, по ноге, но впритык. Он со стоном их напялил и не без осложнений зашнуровал. Ничего, придется потерпеть. Предстоящий подъем нельзя было совершить в обычных ботинках: первый и единственный раз, когда он попытался это сделать, нога постоянно скользила на гладких гольцах. Эти, по крайней мере, удерживались на ненадежных поверхностях. Еще он вспомнил мозоли, натертые точно такой же парой, но замшевой, купленной восемь лет назад и выброшенной, когда он уезжал из Витта. Что ж, левый жал немного меньше правого — хромое утешение.