Василий Аксенов - Пора, мой друг, пора

Я даже вздрогнул от неожиданности.

– Откуда ты взялся?

– Мне тоже кофе дали, – с гордостью сказал он, показывая стакан. – Вроде бы как своему человеку.

– А зарплату тебе еще не выписали? – поинтересовался я.

Он захохотал и стал что-то говорить, но я его не слушал. Мы шли по узкой каменной улице, похожей на улицу Лабораториум, но здесь все же кое-где светились окна. Вдруг он притронулся к моему плечу и сказал задушевно:

– Одиночество, а, Валентин? По-моему, ты так же одинок, как и я.

– А, иди ты! – Я дернул плечом. – Вовсе я не одинок, просто я сейчас один. Ты понимаешь?

– Не объясняй, не объясняй, – закивал он.

– Я и не собираюсь объяснять.

Вдруг эта улочка открылась прямо в ночное небо, в ночной залив с редкими огоньками судов, а под ногами у нас оказался город, словно выплывающий со дна: мы вышли на площадку бастиона. Сели на камни спиной к городу. До нас донеслась музыка со съемочной площадки, играл рояль. Я прислушался – очень хорошо играл рояль.

– Люблю Оскара Питерсона, – задумчиво сказал Кянукук.

– Ого! – Я был удивлен. – Ты, я гляжу, эрудированный малый.

– Стараюсь, – скромно сказал он. – Трудно, конечно, в моем положении, но я стараюсь, слежу…

– А журнал уже прочел? – спросил я и почему-то заволновался. Почему-то мне захотелось, чтобы ему понравились мои рассказы.

– Нет еще, не успел. Прошлый номер прочел от корки до корки. Там была повесть автора вашего сценария.

– Да, я читал. Ну, и как тебе?

– Понравилось, но…

Он стал говорить о повести нашего автора и говорил какие-то удивительно точные вещи, просто странно было его слушать.

– Загадка ты для меня, Витя, – я впервые назвал его по имени. – Объясни, пожалуйста, зачем ты подался сюда?

– Порвал связи с бытом! – захихикал он. – Мне трудно было…

И тут я увидел тех троих. Они стояли в метре друг от друга, закрывая просвет улицы. Руки засунуты в карманы джинсов, ноги расставлены, от них падали длинные тени, теряющиеся во мраке улицы. Молча они смотрели на нас. Кажется, они немного играли в гангстеров, но я сразу понял, что это не просто игра.

– А, ребята! – махнул им рукой Кянукук и сказал мне:

– Очень остроумные парни, москвичи…

– Подожди, – оборвал я его, – действительно, они остроумные парни, – и встал. – Что вам нужно? – спросил я их.

– Иди-ка сюда, – тихо сказал один из них.

В таких случаях можно и убежать, ничего стыдного в этом нет, но бежать было некуда – внизу отвесная скала. Я подошел к ним.

– Ну?

Они стояли все так же, не вынимая рук.

– Если попросишь у нас прощения, получишь только по одному удару от каждого, – сказал один.

– Вы фарцовщики, что ли? – спросил я, содрогаясь.

– Поправка, – сказал другой. – Получишь по два удара, если попросишь прощения.

Я ударил его изо всех сил по челюсти, и он отлетел.

– Валя, зачем? – отчаянно вскрикнул Кянукук.

Вдруг страшная боль подкосила мне ноги: это один из них ударил носком ботинка по голени, прямо в кость. Второй ударил в лицо, и я полетел головой на стену. Первый упал на меня и стал молотить кулаками по груди и по лицу. Я с трудом сбросил его с себя и вскочил на ноги, но тут же сбоку в ухо ударил второй, и все закрутилось, завертелось, запрыгало. Что-то я еще пытался делать, бил руками, ногами и головой снизу вверх, а в мозгу у меня спереди, сзади, сбоку вспыхивали атомные взрывы и трещала грудь, я упал на колени, когда чьи-то пальцы сжали мне горло.

Мне казалось, что глаза у меня лопнут, и тут я увидел Кянукука, который прыгал неподалеку, что-то умоляюще кричал и сжимал руки на груди. Потом кто-то сел на меня, и удары по темени прекратились.

– Можно было бы и вниз сбросить этого подонка, – донесся до меня запыхавшийся голос.

– Дорогой мой, надо чтить уголовный кодекс, – со смехом произнес другой.

– Ну, пошли, – сказал третий.

На секунду я потерял сознание от боли в таком месте, о котором не принято говорить. Когда сознание вернулось, я увидел, что они удаляются медленно, в метре друг от друга, подняв плечи, и грубая вязка их свитеров отчетливо обозначена светом луны.

Я сел и прислонился спиной к стене дома. Голова через секунду начала гудеть, как сорок сороков, вернее, как один огромный колокол. Вытащил носовой платок и утер кровь с лица, высморкался. Рядом лежала затоптанная, с переломленным козырьком моя кепка-фаэрмэнка. Я взял ее, сбил пыль, потер рукавом и надвинул на голову. Напротив на каменной тумбе сидел Кянукук. Он, вытянув шею, смотрел на меня и будто глотал что-то, кадык ходил по его горлу, словно поршень.

– Послушай, ты, жалкая личность, у тебя найдется где переночевать? – еле ворочая языком, спросил я.

Он закивал, стал глотать еще чаще, потом встал и протянул мне руку. Мы пошли с ним, он вел меня, как водят раненых на войне, но я, кажется, ступал твердо и только не понимал, где мы идем, куда мы идем, что меня сюда занесло, и что такое земной шар, и что такое человечество, и что такое мое тело, моя душа, и его душа, и души всех людей, нарушились все связи, я стал каким-то светлячком, хаотически носящимся в море темного планктона.

Перед глазами у меня дрожал на стене солнечный квадрат, расчерченный в косую клеточку. Под ним – баскетбольный щит с оборванной сеткой. Выше – лозунг на эстонском и русском языках:

«Слава советским спортсменам!» Справа и ближе висели гимнастические кольца. Еще ближе и слева виднелись параллельные брусья. Виски ломило от холода. Я согнул одну ногу, потом другую, поднял руки и пощупал лицо. Оно было обложено мокрыми и холодными полотенцами. Я сорвал их и сел. Оказалось, я сижу на гимнастических матах. Наконец дошло, что ночевал я в спортзале.

Недосягаемый и чистый, как больница, потолок был в вышине, дымный солнечный свет проникал сквозь большие окна, взятые в металлическую сетку. Рядом лежал Кянукук и смотрел на меня.

– Привет орлам-физкультурникам! – сказал я. – Как мы сюда попали?

– А я здесь живу, старик, – ответил Кянукук. – Вернее, ночую. Сторожиха мне сочувствует.

– Знаешь, ты так на сочувствии карьеру можешь сделать. Тебе не кажется?

– Старик, – захохотал он. – Земля еще не успеет совершить оборот вокруг солнца, как я стану корреспондентом радио.

Радиокитом, так сказать.

– У тебя есть зеркало? – спросил я.

Он пошарил под матами и протянул мне круглое зеркальце.

Странно, лицо не очень испугало меня. Верхняя губа была, правда, рассечена и запеклась, нос несколько распух, под глазами были небольшие кровоподтеки, но в общем те трое добрых молодцев разочаровались бы, увидев сейчас мое лицо, недоработали они вчера. Впрочем, должно быть, эти примочки, заботливые руки Кянукука сделали свое дело.

– Ты моя Мария, – сказал я ему. – Ты сестра милосердия, подруга униженных и оскорбленных.