Илья Глазунов - Россия распятая

Немыслимо рассказать о всех памятных достопримечательностях Углича, этого поистине чудесного града. Смотришь и поражаешься, сколько в них заключено народного гения многих, порой безымянных строителей, творивших, «как мера и красота скажет». Сколько безвозвратно потеряно!

К сожалению, мы не сберегли целиком эту «каменную летопись», которая, как и многие памятники старины, находится в катастрофическом состоянии… В памяти остался буйный весенний ветер, незабываемые древние, но удивительно юные в светлом обличии своем создания русских зодчих. В свете ослепительного солнца храмы были классически-ясные, мудрые, простые в своей строгой красоте. Вечерние сумерки вновь преображали их, четко рисуя их формы на огненном небе, покрытом зазубренными мечами лилово-дымчатых облаков. Весь день до темноты мы работали.

Выржик был неутомим, а я брал с него пример. Восторженные и усталые, мы каждый вечер после заката солнца возвращались к нашей хозяйке – в старую-старую избу, построенную из толстенных бревен. Спали мы на полу на рваном брезенте. В красном иглу избы, где, правда, не было ни одной иконы, уже долгие месяцы располагался другой постоялец нашей хозяйки. Когда бы мы ни пришли, он всегда сидел в одной и той же позе, свесив ноги со старинного высокого сундука, на котором спал. Он словно не замечал нас и постоянно держал в руках мятую алюминиевую кружку с кипятком. На нем была застиранная рубашка, на его безжизненно свесившихся ногах – рваные носки. В избе было жарко натоплено. Но, согбенно сидя на сундуке, он словно грел руки о свою израненную алюминиевую кружку, всем видом подчеркивая, что не хочет ни с кем вступать в беседу. Было ему лет семьдесят; у него были серые глаза, серая щетина бороды, седые, словно растущие клочьями жидкие волосы. «Кто это?» – спросили мы однажды шепотом у нашей хозяйки. Она неохотно ответила: «Очень пострадавший человек. Как его забрали прямо из церкви, так много-много лет и не видели. Больше года, – продолжала она, – как вернулся из лагеря. Спрашивают его – за что сидел? А он отвечает: „За Бога“ – и молчит». Подумав, она добавила, подливая нам чай: «То ли подписку дал о неразглашении, то ли от горя умом тронулся – все молчит и молчит. Кроме меня у него родственников в Угличе не осталось – всех посадили: у них в роду много церковников было». Он мне напоминал петербургского чиновника, словно бы друга Акакия Акакиевича, и воскрешал в памяти и раннюю картину Нестерова о чиновнике, у которого семья отняла сапоги. Одиноко сидя на сундуке, своим молчанием и полной отчужденностью он поразил нас. На следующий вечер, вернувшись в избу, мы решили подарить ему пачку чая, конфет и круглую белую булку. «А как его зовут?» – продолжали расспрашивать мы хозяйку. «А вы сами у него спросите», – сухо отрезала она.

Скосив из глубин сморщенных век свой белесый взгляд на наши школьные дары, он ответил на наш вопрос тихим, безжизненно-скрипучим голосом, не выпуская из рук все ту же алюминиевую кружку. «Зовут меня Червячок. Я червь земной и тленный, но выживший в геенне огненной». Не прикасаясь к конфетам, совсем тихо добавил, воскрешая в памяти обороты русской классической речи: «Благодарствую за внимание, если смогу – буду за вас молиться».

В течение оставшихся дней нашего пребывания в Угличе мы больше никогда не слышали его голоса и не ощущали его желания с нами поговорить. Хозяйка же отмалчивалась: «Зачем вам это знать…» На наш вопрос: «Почему у Вас в доме нет ни одной иконы?» – встрепенувшись ответила: «Все мои иконы я спрятала на чердаке – подальше от глаз антихристовых».

Вечерние дали делают Углич уютным и таинственным. На Волге трещит, ломается лед, звонко и протяжно, как лопнувшая струна. В баню стоит очередь, – жители Углича разделились на две части: мрачно ждущих и счастливо распаренных, с огромными шайками и красными потными лицами выходящих после «священнодействия» субботней бани.

Как приятно, устав от впечатлений дня, работы и ходьбы, сидя в низкой комнате столовой, разглядывать белозубых, уже загорелых водников и проворную официантку со скуластым лицом атаманши. Ее прозрачные, как волжская вода, глаза с удивительно черной точкой зрачка словно нарисованы слегка размытой китайской тушью. Наше внимание ей, видимо, льстит. Ученические, заляпанные красками этюдники вызывают всеобщий интерес. За соседним столом нам подают совет: «Нашу Катю спозировать надо и всюду пропечатать». Кто-то добавляет: «Обязательно в голом виде – наподобие как в музее». А Катя была действительно красавица…

Но не все верят, что в столичных музеях есть картины, на которых изображены голые женщины. Начинается спор. А тем временем картофельные котлеты уже готовы, и, лукаво пряча глаза, Катя ставит тарелки на липкий стол с остатками рыбы и разлитого пшеничного супа. Мы видим на миг красоту ее античной груди в декольте ситцевого платья…

Гудит поезд, набитый до отказа людьми. Прощай, Углич! Прощай, многострадальный раб Божий Червячок, настоящее имя которого мы так и не узнали. Наверное, и сейчас, когда мы едем в переполненном вагоне в Ленинград, он, как всегда, сидит на своем сундуке и смотрит в пол отсутствующим и горестным взглядом.

С тех пор прошло много лет, но до сих пор, когда я слышу удивительное имя Углич, сердце мое сладко сжимается и бьется, как при воспоминаниях о первой любви, которую никогда нельзя забыть!

Я не случайно назвал главу, посвященную моей первой юношеской поездке в древний Углич с его дивными храмами и монастырями, высящимися на высоком берегу широкой и полноводной Волги, – «Первая любовь».

С тех пор я старался узнать все, связанное с историей великой русской реки, которая в старину называлась Ра. Многие путешественники, включая Александра Дюма, оставили страницы восторженных воспоминаний о встрече с «царицей русских рек».

Я с восхищением прочел о поездке художников братьев Чернецовых по Волге. Все больше влюблялся в картины моих любимых художников М. Нестерова и Б. Кустодиева, у которых многие работы передают навсегда ушедший от нас купеческий быт, богатство и приволье жизни на берегах священной для нашей истории великой реки.

Но особое место в моем сердце заняли картины и рисунки, навсегда оставшиеся в истории русского искусства, моих любимых русских художников Ильи Репина и Федора Васильева. Какой поэзией и правдой овеяны этюды и рисунки, в которых переданы с такой точностью и любовью красоты волжских берегов и незабываемые характеры людей, позировавших молодому Репину. Ведь и первая картина Репина, принесшая ему шумную славу, – «Бурлаки на Волге», связана с Волгой. Кто из нас не знает этой картины?