Илья Глазунов - Россия распятая

Самое ужасное – квартирный вопрос. Лицевой счет, скандал (неизвестно из-за чего)… Какая мелочность, – хоть плачь, рыдай и рви волосы. Или это верно – я неудобоварим в общежитии? Ужасно. Черт, неужели Микеланджело жил так же и был такой же слабый как я? Прямо смешно.

Хочу писать, любить и быть безумно любимым… Порисую, лягу спать.

Будь тверд, Иди на смерть из-за своих убеждений, но не обижай людей.

Господи, зачем мы друг друга мучаем!

20 апреля

Лежу в постели. Это время проходит так плохо… Самые мои светлые годы – это Луга и Волга. Я был одинок, любил слушать музыку неба, тишины. Так хочу сделать что-то, а то живешь для шума, суеты…

7 октября

Приехал с Украины. Леонардо: «Пропорция – это внутренняя необходимость предметов». Возрождение – момент, когда рушилось старое. Пикоделла Мирандола. О достоинстве человека: «Бог создал человека, чтобы он познал законы вселенной, научился любить ее красоту, дивился ее величию… Тебе дана возможность пасть до степени животного, но также и возможность подняться до степени существа богоподобного – исключительно благодаря внутренней силе.

О, дивное назначение человека, кому дано достичь, к чему он стремится и быть тем, чем он хочет…»

Титанические прорывы – Микеланджело. Отсюда монументальность образа.

17 декабря

Болел. Делаю нечто вроде цикла «Любовь городская»… Но я еще в таком состоянии, что живу в будущем – вот я созрею, я сделаю… Больше плана, последовательности и напряжения!

У меня есть светлое эхо. Нина, милый, чистый барашек – облачко небесное, несущее в себе зародыш и грозового обвала, и чистоты! Рафаэлевой. Пусть эта страсть будет спокойной, нежной, чистой, как и она сама.

Прерываю выдержки из записей моего дневника тех далеких студенческих лет, чтобы познакомить моего читателя с главой «Поиски», где хочу рассказать, как мы, борясь – каждый по-своему – ложью партийной доктрины, тянулись к правде отражения окружающей нас жизни.

Хочу рассказать, как, будучи закатанными под непробиваемый асфальт предложенных условий жизни и творчества, некоторые из нас стремились прорасти сквозь него, а другие, приспосабливаясь к нему, очевидно, считали, что свобода – это осознанная необходимость, как учили нас на лекциях по марксизму-ленинизму.

Теперь, как и в юности, знаю: не бытие определяет наше сознание, а наоборот – сознание определяет бытие человека. Бытие – это то, что «надо преодолеть»! Свобода – неосознанная необходимость! Мы свободны лишь в подвиге выбора: служить Богу или сатане. Существует на земле лишь свобода «от» и свобода «для». Как давно ушла от нас мглистая обнаженность безутешной веры юности, а как будто это было вчера! Но именно тогда – в те, словно приснившиеся мне годы каждый из нас делал решающий выбор: вступать добровольно на путь Голгофы служения или осознавать, как умирает в приспособлении к «осознанной необходимости» твоя душа, лишенная пламени служения осознанного долга, неистовости и ярости победы, счастья и горечи подвига! Умирает, не узнав также смысла жизни и не поняв многовековых глубин самосознания и души своего народа, стремящегося к Богу…

«Царство Мое не от мира сего». «Царство Божие внутри вас есть». Вера в Бога не может быть подменена обрядом, но без обряда нет пути к Богу. Надо жить, слушая голос совести, отражение правды Божией в нашем сердце. Совесть – это не химера, а реальность, которую можно убить, но освободить от нее человека никто не может. Заглушить и искалечить голос совести не может даже подлое, сатанинское безбожие ХХ века. «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Кто же твой ближний, читатель?

…Вокруг шумела жизнь, звенели капелью синие весны. Мы любили, страдали; проводили бессонные ночи в спорах, жадно проглатывали книги, много ездили по стране, делая для себя захватывающие дух открытия, которые потрясали нас всей противоречивой сложностью человеческого бытия и наглядно убеждали в справедливости слов Достоевского – нет ничего фантастичнее реальности. Жизнь опровергала то, чему нас учили на лекциях по диалектическому материализму. Жизнь не отражалась в большинстве картин наших художников.

Как это время отражалось в моей душе?

В Академии все было по-прежнему. Шли 50-е годы. Первокурсники рисовали гипсы, старшекурсники – обнаженную модель, дипломники компоновали композиции в соответствии с выбранной темой. Предполагалось, что у художника не всегда хватает собственной фантазии и творческих замыслов, и потому дипломникам и даже студентам давали «темник», который предназначался главным образом для больших союзных выставок. Этот «темник», по мнению нашего начальства, мог оказать и оказывал неоценимую услугу как в выборе сюжета, так и в его разработке. «Темник» охватывал самые разные стороны жизни нашей страны, где были и такие, например, темы, как «Прибавил в весе». Имелся в виду человек, вернувшийся из санатория, который после отдыха, взвесившись на медицинских весах, обнаружил, что он прибавил в весе к великой радости окружающих.

Всякая ложь должна быть правдоподобной. Как известно, Чернышевский, о чем я уже говорил, считал, что прекрасное есть жизнь. Слепок жизни – это фотография. Итак: реализм фотонатуралистический, а содержание социалистическое.

В библиотеке студентам стали давать монографии Ренуара, Дега и Моне. В Эрмитаже говорили о новой расширенной экспозиции искусства нового времени; в Русском музее вывесили Врубеля и Коровина; говорили, что выйдет скоро полное собрание сочинений Достоевского… И вот, наконец, в Эрмитаже открылась выставка Пикассо, монографии с репродукциями которого до этого времени считались чуть ли не подпольной литературой. И вот сейчас Пикассо показался многим «голым королем», скрывающим свою несостоятельность за холодными ребусами выдумок, выдаваемых за свободу индивидуальности. Яростная жажда разрушения духовных и эстетических ценностей, – с которой Пикассо выступил в начале века, произвела впечатление на некоторую часть его современников, склонных видеть в нем зачинателя нового направления. Лично мне всегда казалось, что разрушение не может служить основой искусства, так как искусство есть созидание. Поэтому Пикассо не новое слово в культуре, а разрушение старого. Мне нравится у Пикассо его так называемый «голубой период», а особенно лучшая вещь этого периода «Странствующие акробаты», проникнутая большой гуманностью и грустью. Люди, как две больные птицы, прижавшись друг к другу, смотрят с невыразимым чувством тоски и опустошенного одиночества. В западном искусстве ХХ века это, может быть, одна из самых сильных вещей.