Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Впечатление было столь отчетливым и сильным, что Подзорова растерялась вконец и, сославшись на больницу, все-таки обещала прийти. Полина Филипповна тотчас отступила, лихорадочное оживление сменилось у нее на лице усталостью, блеск в глазах погас, и через секунду уже никто бы не смог отличить ее в текучей толпе.

Возвратившись домой, она решила сделать то, что давно собиралась: пересмотреть все документы, отыскать старый разграничительный план участка, который был утвержден сразу после войны и затерялся в архивах. Тогда весь процесс стал бы делом техники. Она стала перелистывать пухлый альбом с фотографиями, где оказалось находившееся в самой крайней стадии ветхости, истонченное на сгибах и уголках ее свидетельство о рождении.

Чего только не было в альбоме! Ей попалась фотография, где они с Павликом были сняты в молодости. Она забыла про нее, но, отыскав, тотчас вспомнила, при каких обстоятельствах был сделан снимок. Фотографировал отец Павлика, когда они приехали в деревню; Павлик перед этим долго показывал отцу, где нажимать, а когда проявили, поднялся хохот. На первом снимке были ноги, на втором головы, вернее, макушки, на третьем руки, и только пятый или шестой снимок оказался удачным.

Конечно, этот снимок к делу не подошьешь и не покажешь прокурору, можно все испортить. Полина Филипповна хотела порвать фотографию, но вспомнила, что то же самое собиралась сделать много лет назад, и опять отложила, спрятав в черный конверт из плотной вощеной бумаги.

Потом бесцельно прошлась по комнате, вытерла пыль с серванта, тронула пальцами, наводя порядок, позолоченные рюмки, стоящие за стеклами, прикрыла дверцу нового шкафа со вставленным в нее ключом и полюбовалась полировкой. Перестелила скатерть, сменила воду цветам.

Сделав это и обретя душевное спокойствие, она хотела убрать фотографии, но раздумала, решила сменить зимние гардины на летние, принесла даже табуретку из кухни, но силы оставили ее, и она села на табуретку, уронив руки на колени и глядя не на фотографии, не на сервант, не на шкаф, а куда-то между полом и стеной, в угол, уловив точку, за которой задрожало, встрепенулось и мелькнуло прошлое.

Когда они с Павликом встретились, не было ни этого дома, ни участка. Только чистое поле и вдалеке приземистые темные постройки. А как она любила ту, прежнюю Сосновку, в ней как будто ощущалось больше простора, какого-то проселочного, деревенского покоя, не поколебленной временем старины.

Раскинувшийся между Семеновским лесом и речкой Беглянкой городок был чист и пустынен. Склоны оврага за домом весной покрывались подснежниками. Их фиолетовый нежный цвет всегда волновал Поленьку, пробуждая неясное, щемящее томление, предчувствие чего-то нежного, лучшего, дорогого. И пусть это лучшее не наступало, все равно радужное настроение от близости и множества подснежников держалось долго, изменяя окружающий мир фиолетовым отсветом, плескавшимся в глазах. Бесчисленное количество раз она видела этот овраг летом, когда трава вырастала в пояс, и зимой, когда стволы деревьев до нижних ветвей были укрыты снегом, но стоило подумать о родных местах, в памяти рождалось одно — фиолетовый отсвет подснежников на убегающей вниз земле.

Под оврагом круто выгибалась плесом речка Беглянка. Воды в ней было немного, но умела прикинуться большой речкой, говорили о ней с почтением. На перекатах ее светлые говорливые струи разливались так широко, что кони с телегами останавливались дважды, прежде чем выйти на другой берег. А в тихих омутах река застаивалась и мрачнела. Казалось, в сумраке свесившихся над водой зарослей рождаются сказки, и стоит внимательно, тихо застыть на месте, и вслушаться, и поймать миг, как из темных вод выплеснется серебряным хвостом русалка в своей тоскующей пляске или затрясет длиннющей синей бородой хозяин здешних немереных глубин — водяной.

Против дома Поленьки разлилась Беглянка целым озерцом, в неспокойной зеленой воде которого отражались золоченые купола стоявшего на горке монастыря.

Монастырь был старый. За метровыми стенами в древние времена могло разместиться целое войско. Чугунные пушки, замолкшие у ворот, с забитыми мусором жерлами, защищали, видно, от разбойничьих напастей когда-то и сам монастырь, и лепившиеся вокруг него избы.

Теперь монастырь был пуст, но сама пустота казалась как бы осязаема, точно вела между стен какое-то таинственное существование, и чудилось, будто не ушла отсюда жизнь, а затаилась в долгом сказочном сне.

В маленькой пристройке помещался краеведческий музей. Большая же часть территории была ограждена от посещений. Только однажды Поленька попала туда и поразилась богатству настенной росписи, невиданной ее красоте, на которую без трепета нельзя было глядеть.

Впрочем, восхитилась и забыла, оставив в памяти высвеченный уголок, но редко возвращалась к нему и вспоминала об этом. Потому что жизнь текла по другим путям-дорогам. Монастырь, укрывшийся за могучими стенами и давший некогда жизнь Сосновке, теперь отошел за ненадобностью и безмолвствовал на горе. Гораздо интересней были новые приметы: магазин, открытый на центральной площади, и трехэтажная кирпичная школа, вставшая почти вровень с высоченными соснами. Поленька доучивалась в ней последний год, ошеломленная после деревянной школы просторными и новыми классами.

Сосновка разрасталась вширь и вдаль, защищаясь от солнца и высокого неба зелеными шапками садов, тенистыми аллеями. Со школьной крыши редкие дома виделись, все было закрыто деревьями. Даже над новым зданием станции курчавились тополя. Коснувшаяся края Сосновки одноколейка быстро убегала в сторону Семеновского леса. А возле нее застучал заводик, поплевывая в небо сизым дымком, поднялись трубы трикотажной фабрички.

Прежде от оврага, куда теперь выходила калитка, и до Вильяминовской дороги, проходившей через площадь мимо монастыря, тянулось ровное поле. По весне обычно, когда снежный наст делался твердым, обветренным, здесь хорошо было скатываться на лыжах. Горки почти не видно, а лыжи все мчат и мчат, и ветер почему-то всегда дул в спину. Взрослые парни лихо поворачивали перед оврагом, а малыши падали прямо в сугроб. Поленька, совсем девчонка, каталась здесь, наверное, десятки раз, но помнила только один; яснее, чем вчерашний день, видела ослепительное солнце, режущий свист ветра в ушах и опрокинувшийся на нее сугроб с острыми колющимися краями обломанных льдинок. Помнила испуг и восторг, когда выяснилось, что лыжи целы, лицо даже не поцарапано и можно со смехом и счастьем опять катиться вниз.

С такой же ясностью она помнила ветку белой сирени у окна. А стоило подумать о ней, и возникал силуэт Павлика Вот и сейчас ветка сирени распустилась в памяти, и она, Поленька, очутилась на его руках. Павлик нес ее к распахнутому окну, возле которого невесомо застыл в предутренней тишине этот самый бело-зеленый куст.