Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Часто думаю, где я только не был на войне. И пехотой, и артиллеристом. Вот моряком сделался. Если не убьют, может, летчиком стану, какие наши годы! Полетать охота.

Легли на горячий песок. Форменки сохнут. Сперва я на автоматы поглядывал, потом перестал. Над головой небо и чайки. По преданию, в них поселяются души погибших моряков. Чаек поэтому не убивают. Смотрю в небо, и всякая чертовщина в голову лезет. Если так, думаю, то вот в той чайке летит душа Пашки Чулюгина. И он, наверное, говорит: «Что, брат, вот и встретились. Сколько времени прошло, а кажется, будто вчера. Если бы не проклятый пулемет, мы бы не отстали от вас. И были бы живы сейчас. Ты же сам видел, что мы отстали из-за этого проклятого пулемета. И я и Сашка Гурьянов. Душа его летит вон в той чайке. Ветер упруго бьет ей в грудь, волны едва не достают до крыльев. И от этих пенистых белых брызг дышать легко и свободно. Как будто все небо и все море одно большое легкое. Дышать хорошо, совсем не так, как было тогда, когда Сашка захлебывался кровью и выгибался, потому что не мог вздохнуть ни разу».

И в самом деле, я видел, как Саня рухнул и Чулюгин вытащил его на песок. Берег тогда был усеян черными бушлатами. О потерях редко пишут, потому что их было слишком много в тот день. Об этом помнят те, кто уцелел.

Поднялся, поглядел на гансов и чувствую, что ненависть начинает меня расталкивать в разные стороны. Если бы кто из них поднялся без приказа, всех бы перестрелял. Пускай потом трибунал.

Но гансы сидели тихо. Леха причесался. Скомандовал. Поднялись. Довели.

Хотелось…»

Письмо так и ушло незаконченным. Какая-то команда подняла, видно, Павлика, выбросила из окопа, может быть из землянки или даже из дома. И он сложил и бросил письмо, потому что важно было отправить.

Разгадывая смысл последнего слова, Поленька думала почему-то, что «хотелось» относится к ней, к их отношениям. В глубине души она убеждала себя, что Павлик по-прежнему любит ее и ничто не может воспрепятствовать этой любви. Чем больше думала, тем сильней уверяла себя, что, как бы Павлик ни был рассержен, весточка от нее после столь долгого перерыва принесет ему радость, заставит поразмышлять. И в то же время угадывала смутным, неосознанным, но жестким и точным женским чутьем, понимала: от правильности ее шага зависит многое — не первая встреча, не ответное послание, а вся дальнейшая жизнь.

Свое письмо обдумывала долго. Сочиняла по пути на работу, подшивая бумаги, отвечая на вызовы, на телефонные звонки и остывая после них.

На работу ездила в Тишково вместе с Тоней Лапшенковой, по мужу Морозовой. К новой фамилии Поленька привыкала с трудом. В девичестве они были далеки друг от друга, едва ли не враждовали. Ни статностью, ни красотой Тоня похвалиться не могла, да и откуда им взяться, отец — замухрышка, с лицом как печеное яблоко. Мать росточком с него, вечно, как уточка, переваливалась с боку на бок. И Тонька в нее удалась. Даже глаза чудного вишневого оттенка не так чтобы замечались на худом носатом лице. Словом, никак бог не наградил, а ни в чем она не признавала Поленькиного первенства. Держалась так, будто счастье загребала лопатой, будто не она сама, а Поленька должна была добиваться ее расположения, искать дружбы.

Теперь со счетами было покончено и обе словно бы молча радовались, что не надо чинить друг другу препятствий, а после их преодолевать. Почувствовали необходимость общения и так сдружились, водой не разольешь.

Жила Тоня ближе к станции, и Поленька часто забегала за ней по пути на работу. Утром в темноте бежать вдвоем было веселей.

Завод в Тишкове не был даже затронут бомбами и снарядами, работал на полную мощность, и сюда стекалось все трудоспособное население. Поленьку взяли в канцелярию, и она, быстро продвинувшись, стала секретаршей директора. Промесив полкилометра грязи до проходной, она быстро переодевалась, меняла обувку и входила в приемную в таком сиянии всех своих достоинств, что кругом ахали. Никогда раньше она не слышала столько комплиментов от начальства. Даже почерк у нее оказался красивым.

— Может ли человек быть еще совершеннее? — говорил директор, и Поленька отвечала ему сияющей улыбкой.

Пришедшая к ней уверенность в работе, в людях, в себе помогала трезво и точно отыскивать пути-дороги в непролазных семейных неурядицах. В один момент она было надумала съездить на Брянщину — родину Павлика, узнать, что сталось с Лужками. Но едва такая мысль родилась, как стыд жарким полымем схватил лицо, ожег туманом глаза, и она поняла по внутреннему своему ощущению, что такой путь к примирению для нее закрыт.

Обдумывая письмо Павлику, она порвала несколько листков, где просила прощения, и, наконец, нащупав, как ей показалось, верный тон, написала своим красивым почерком просто и прямо: «Здравствуй, Павлик».

Так, будто ничего не произошло.

Салюты в Москве гремели каждую неделю, иногда по два дня подряд. Поленьке довелось их видеть в самой столице, и теперь она замирала, слушая из репродуктора залпы. Двадцать залпов из двухсот двадцати четырех орудий. А если из трехсот, то это целый праздник. Весь городок слушал.

Весь городок — так было привычней думать, но и десятой части народу не осталось в Сосновке. Многие осели в Тишкове. Несмотря на то что и там дома побило, все же маленькое Тишково вмещало сейчас больше людей, чем наполовину сожженная Сосновка. Тех, что остались, знали наперечет. Когда погиб в Белоруссии при взятии Лепеля Степка Парамонов, известный на всю округу футболист, их одноклассник, Тоня прибежала к Поленьке с этим известием. И они обе просидели молча на кухне, не зажигая огня. Поленька восприняла эту весть с укрепившейся за войну привычкой. Не так, как первое время ужасалась бы: «Ах, это тот, который…» Теперь только болью сжимало сердце, и она молчала отрешенно, глядела прямо перед собой, не разжимая губ, пока приступ не проходил.

Война, несмотря на победы, собирала страшную жатву. Пришли похоронки к Губиным, Самопаловым. Получил извещение о сыне и старик профессор Барабаш, ходячая достопримечательность Сосновки. А Витька Алаторцев, которого Поленька едва замечала мальчишкой, на два года младше был, стал Героем Советского Союза. По этому поводу митинг собирали в школе, прилепили на стену газетный Витькин портрет. А когда сам герой заявился на два дня, к Алаторцевым набилось во двор едва не полгородка.

Потом у Поленьки на глазах привезли Саню Челкашина. Хоть и молились бабы в поселке за жизнь тех, кто воевал, а уж так, как Саня Челкашин жить остался, лучше помереть. Год по госпиталям валялся, у самых лучших профессоров был. Но какой профессор вернет руки, ноги, лицо. Как привезли, так и увезли. В доме будто пожар прошелся — все враз почернели, даже братья-малолетки. Уж о старухе Челкашиной и говорить нечего, хотя какая старуха — сорок пять. А теперь ни дать ни взять древняя бабка. Еще бы: и мужа схоронила в первые дни войны, и вот сына теперь довелось увидеть.