Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Она была еще в Ташкенте, когда в госпитале на Пушкинской врач, подписывая бумаги Павлика, крякнул от удивления:

— На фронт! От не думал… Ну, герой!

А фронты грозно двигались на запад. Уже ошеломили измученных людей салюты в честь Курска и Белгорода. Наши войска вошли в Донбасс, освободили Тамань, приблизились к Киеву. На очереди был Крым.

Маршевую роту, куда попал Павлик, прямо из Ташкента кинули к Черному морю. Одели в бушлаты. Морская пехота изготовилась к броску на Эльтиген.

Уезжала Поленька из Ташкента в жару, а на севере уже шел снег. Деревья стояли в первом зимнем убранстве. В Москве работало метро, как до войны, и женщины в красных фуражках — Поленькина детская мечта — объявляли отправку.

Три ночи Поленька ночевала на Казанском вокзале. За это время она видела салют. На другой день объявили тревогу, подняли аэростаты, но бомбежки не было. Не долетел фашист.

Зато повсюду, где ехала Поленька, виднелись следы разрушений. И чем ближе подходил состав к родным ее местам, тем больше сожженных домов, разрушенных заводских стен она видела из окна. В Сосновку попала засветло. И все равно первое впечатление было удручающим. Станция разбита. Черный ее остов зловеще возвышался над припорошенной снегом землей.

Улица, на которой они жили, уцелела, но пожар и здесь изрядно поусердствовал. От родительского дома остались почерневшие стены. Видно, спасали его, забор проломлен в нескольких местах. Многое изменилось, только водоразборная колонка у ворот была такая же голубая и новенькая, как до войны. А береза, что клонилась над крышей, обгорела наполовину. Верхняя часть, видно, осталась жива, потому что на ветках сохранилось несколько желтых листьев. Там, где раньше находилась волейбольная площадка, сейчас зияла разверстая пасть блиндажа. Поленька дошла до своей Первомайской улицы, выглянула за поворот, и силы покинули ее. Дом стоял такой, каким она оставила его в день памятного бегства. И это было страшно. Страшно было то, что миски и ложки были на своих местах. Стул как упал тогда, сваленный чемоданом, так и остался лежать. Теперь, два года спустя, она его подняла.

Как ни велико было первоначальное замешательство, на третий день Поленька, словно далекую эпоху, вспоминала ташкентский «Сельмаш», Пушкинскую улицу, Приусадебный тупик. Привычность родного дома, крыльцо, ступеньки, печь вытеснили из головы разноцветную экзотику Востока.

Здесь, как надеялась, отыскался и след Павлика. Когда друг детства Мишка Чернухин, толстый румяный карапуз, проведал Поленьку, дом ее имел вполне обжитой вид. Она не узнала Мишку в первый момент. Только застыла в изумлении, когда порог переступил, стуча костылями, старый мужик на одной ноге, в потрепанной шинели, без шапки, с копной курчавых рыжих волос.

— Вот такой я стал, — проговорил мужик, в котором она с трудом начала узнавать Мишку Чернухина. — Теперь я такой. Чего глаза выпучила? Не примешь в гости?

— Ты пьян, Мишка? — спросила она, овладев собой.

В детстве, естественно, из-за своей фамилии Мишка носил прозвище «Чернуха», хотя был рыж и голубоглаз. Буйную копну его волос Поленька и узнала в первую очередь.

— А я всегда пью, — сказал Чернуха. — Что мне не пить? Жив, цел, правда не совсем цел. Но, как говорится, бывает и хуже. Водка есть?

Поленька замотала головой. Мишу это нисколько не обескуражило.

— Надо иметь, — назидательно произнес он. — Ну да ничего, на первый раз я захватил.

Засунув руку в карман шинели, Мишка вытащил четвертинку и водрузил на середину стола.

Будто кто толкнул Поленьку. Грозно выпрямилась она, вознамерившись показать характер. Но Миша, так же шутовски взглянув на нее, осадил напрочь, будто в охлест. И ведь знал, что припасти, оттого и ввалился пьяный без стыда и совести. Согнав улыбку с лица, сказал хитровато:

— Ведь я с твоим воевал.

Вмиг поставила Поленька перед ним миску с пшеном, нарезала и полила уксусом крупный ташкентский лук, привезенный с юга. Миша по-хозяйски расположился за столом, ловко положив под культяпку обтертый ладонью до блеска костыль.

— Только мы недолго воевали вместе. Аккурат после твоего письма меня и ранило. Когда в санбат привезли, я был еще о двух ногах. А когда поезд начали бомбить, тут нас опять раскидало. Теперь вот живу. Так все при мне, но в футбол уже не поиграешь.

— Ты и раньше не играл, — сказала Поленька.

Обида неподдельная, искренняя промелькнула в Мишкиных глазах. Как будто Поленька сказала то, чего и говорить нельзя.

— Я был правый хавбек, — заносчиво произнес он.

— Про какое письмо ты говорил? — спросила Поленька.

Мишка поднял затяжелевшие глаза, и шутовская улыбка опять мелькнула у него на губах.

— Будто не знаешь? От него вся рота смеялась. А Павлик под трибунал угодил.

— Чего ты мелешь! — не сдержалась Поленька. — Сейчас возьму вон кочергу, тресну по башке, и дорогу ко мне забудешь. А ну выматывайся.

— Счас, — сказал Чернуха. — Вот допью блюдечко. Тебе дровишек не надо подбросить? Могу раздобыть пару осин.

Дрова были нужны, но с Чернухой она не желала иметь никаких дел. Однако, полыхнув взглядом, сдержалась. Произнесла язвительно:

— Ты ведь тройную цену сдерешь, друг детства?

— Нет, почему тройную, — сказал Чернуха невозмутимо. — Только двойную. Две бутылки.

— Одной хватит, — сказала Поленька.

— Ладно, — согласился Чернуха. — Насчет детства ты меня удивила. Мне иногда думается, что детства и не было, будто я так и родился с культей. Очень удобно. Войдешь в поезд, как рявкнешь: а ну, граж-ждани!!! Уступите инвалиду… И везде так. Что хошь достану. Был бы магарыч. Граж-ждани!!!

Чернуха так рявкнул и так похоже изобразил, что Поленька до слез, до боли под сердцем пожалела его.

— Миша, — сказала она ласково, — а у тебя совесть есть?

— Граж-ждани!!! — рявкнул Чернуха.

— Чаю хочешь? — спросила Поленька.

— Можно, — согласился Чернуха. — Если нет водки, можно пить даже чай. Не люблю только, когда мне читают мораль. Я в нее не влажу, культя мешает.

— Ты говорил про Павлика, про трибунал. Что там вышло?

— А ничего, — сказал Чернуха миролюбиво. — Тогда нас вышибли из Лопаревки, была такая деревня. Другие, может, города помнят, а я эту Лопаревку всю жизнь не забуду. И чего мы за нее держались, одному, как говорится, командиру дивизии известно. Плюгавая деревушка, болото справа, болото слева, каждым снарядом такую жижу выворачивает, что дышать противно. Сперва другой батальон держал ее, потом нас там молотили, все ходили облепленные болотной тиной. Потом все ж таки выперли. Но без приказу мы не отошли!

— Ну и что? — нетерпеливо спросила Поленька.

— А ничего, — сказал Чернуха. — Когда нас после Лопаревки в тыл отвели, чтоб малость причесаться и приобрести нужный вид, тут и почта подоспела. Получил Павлик письмо. Только, я видел, нормальный был, рукав у гимнастерки чинил. А тут, смотрю, белый идет. Я говорю: «Чего? Чего?» — а у него губа на губу не попадает, как помешанный. Ну я сгреб его, ребята подбежали. Нас всего-то осталось десять человек. Узнали про письмо.