Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

В полдень прибыли военпреды, два неразговорчивых офицера на крытой машине. Сдавать им продукцию было делом тяжким, и весь ОТК сразу залихорадило. Уж как старались работницы, но у военпредов глаз был еще острее. Когда маленький кривоногий лейтенант с двумя квадратами в петлице полез на лестницу, Поленька замерла — ее штабель! Стало душно, через стеклянные перекрытия цеха жара надавила сильнее. Она почувствовала, как пот мелкими струйками побежал по телу. Чернявый облазил весь штабель, но ничего не обнаружил. И хоть Поленька понимала, что тщательная и изнурительная проверка — просто его долг и долг каждого, сама она так изнервничалась, так напереживалась, что, прощаясь с чернявым, вспыхнула вся, смежив ресницы, то ли от облегчения, то ли от торжества. Глянула, стараясь пронзить его взглядом. Чернявый не обратил внимания и дал команду грузить.

В столовой была сутолока, жара и духота. Поэтому Поленька, едва глянув, вышла на воздух, на территорию завода, прилегла в тени деревьев.

Недалеко от проходной узбеки торговали урюком, черешней, семечками. Еще одна Поленькина подруга по механическому, пожилая женщина лет тридцати, Света Пересветова, сбегала за территорию завода, купила черешни и, отыскав Поленьку, опустилась рядом.

— Вчера полторы нормы сделали, — сказала она бодрым тоном. — Сегодня тоже, если ничего не случится. — Протянула горсть ягод: — А это в счет премии.

Спустя много лет услышала Поленька случайно по радио, что ташкентский «Сельмаш» выпускал в войну снаряды для «катюш». Значит, те штабеля, которые они облазили своими коленками, шли на грозное дело. Она даже не предполагала, на сколь грозное. В те годы им было невдомек! Тайна за семью печатями.

А Пересветову она помнила хорошо. Потому что всю жизнь тянулась к сильным, неунывающим людям. Назвать Светку красавицей было нельзя. Но в ней все было добротно, крепко. Когда они заходили после работы в душ, отмокая и отдыхая несколько минут, Поленька между разговорами разглядывала Светку и не могла не признать, что сложена она лучше всех. Бедра у Светки были на диво крупны, сильны, плечи мягкие, покатые, будто обмятые частыми объятиями, и манящие, кожа мокрая, смуглая от природы, без единого пятнышка. В душевой всегда было тесно, полно женщин. И только там, немного взбодрившись, они становились словоохотливее. Больше вспоминали мирное время, и обязательно только хорошее. А вот тревогами за мужей, сыновей, за дом, оставленный в России, за близких делились скупо, скованно. Слишком давила тяжесть.

Встречались такие, как Светка, кому не было особо за кого тревожиться, родилась в Ташкенте. И она от многих женщин отличалась нравом спокойным, каким-то раскрепощенным, вольным. Красоты в ней было не отыскать, но женской глубинной сути — через край. Пересветова будто и сама чувствовала свою силу и, выпрямляясь в истоме под бьющими сверху струями, говорила озорничая:

— Эх, мужика бы…

Только дальше разговоров дело не шло. Потрепаться, поболтать она была мастерица. Зато всяких случайных связей боялась как огня. Жила в ней какая-то кондовая порядочность, которую Поленька называла не порядочностью вовсе, а дурью. Непременно ей нужны были прочность, бумага, паспорт, загс. Семью — вынь да положь. А где было взять эту прочность? Поленька посмеивалась про себя. А Светка таки доискалась. Однажды пришла и объявила:

— Выхожу замуж!

Посыпались вопросы:

— За кого?.. Кто?.. Когда?..

Светка с достоинством выдержала паузу:

— Профессор он.

Через несколько дней Поленьке довелось увидеть этого профессора рядом с дородной, крепкой Пересветовой. В платье она казалась именно дородной, не оставалось и следа той притягательной женской сути. Рядом с ней семенил маленький старичок.

Поленька обмерла, не выдав, разумеется, своих мыслей Светлане. А та, поблескивая глазами, сообщала подробности:

— Каждый день по утрам бреется. Представляешь? Какая прелесть!

Только Светке, только ей одной Поленька однажды поведала свою историю. Осторожно, не все рассказывала, не вдавалась в подробности; искренне и в то же время искусно подбирала жалостливые нотки. А когда рассказала, будто очистилась, сбросила камень с души. Как хотелось Поленьке, как она и ожидала, Светка не нашла в этом ничего ужасного. Поразмышляв, заявила напрямик:

— А пустяки… И что ты себя казнишь? Не бывает разве? Бухнешься в ноги, по крайности. Только не торопись, может, и так обойдется. За войну знаешь еще сколько всего переменится.

Поленька слушала Пересветову и знала, что это не пустяки. Но все равно слушать было приятно, и вина ее в самом деле не казалась такой уж непростительной. Она уже давно устала от ощущения собственной вины, и теперь утешения Пересветовой падали на благодатную почву, заряжая Поленьку злой холодной энергией.

— Вот что! — тормошила Пересветова. — Приходи сегодня к нам. Повеселимся, поговорим. Пластинки послушаем.

В последнее время Светка усиленно приглашала не только Поленьку, но и других подруг. Другие отказывались, думая, что Пересветова хочет похвалиться квартирой, мебелью, хрусталем. Но сама Поленька безошибочно угадывала, что Светка не из таких. Просто ей нужно чье-то общество в присутствии старика. Поленька не забыла, как после свадьбы, устроившись на новом месте, они с Павликом усиленно зазывали гостей, потому что чужое присутствие снимало некую напряженность, сглаживало непритертость характеров и позволяло острее ощутить прелесть и необычность семейного положения.

Но к Светке ехать не хотелось. Когда все доводы были перепробованы и Поленька осталась равнодушной к пластинкам, Светка сказала:

— А выпьем. Что? Мой вчера достал французский коньяк, я выпила рюмку, и, знаешь, он не удивился. А я поплыла, поплыла. И чуть не уплыла.

Светка расхохоталась и принялась объяснять, как до нее добраться.

— После смены остаюсь, — сказала Поленька.

— Не надолго же…

— Как получится.

Отпустили их позже, чем рассчитывала Поленька. Но, вознамерившись ехать к Пересветовой, она побежала в душ. Окатилась ледяной водой, теплой уже не было. Переоделась и выбралась с территории завода. Трамваи шли почти пустые. Села, задремала.

Добираться до Светки было удобно. Трамвай останавливался прямо против дома. Но Поленька, доехав до остановки и глядя на знакомый по описанию зеленоватый дом, осталась сидеть и проехала мимо. «В другой раз, — сказала она себе. — Или никогда. Чего ради смотреть на чужое счастье». Ей и в самом деле было лучше одной.

Приехав в центр города, Поленька прошлась по Пушкинской. Она любила эту улицу, будто попадала в другой мир: ярко горели огни, слышалась музыка из окон домов, из парка. Навстречу попадались нарядные, в цветастых платьях, с длинными косами узбечки. Многие русские женщины хорошо одевались. Слышался смех, шутки. Первое время эта южная праздничность после завода резала глаза. Поленька удивлялась: как возможно? Ведь на войну работало все, а тут рестораны, музыка, женский смех. Потом пришло понимание, вернее, ощущение правильности и закономерности происходящего. По извечной привычке все понять и расставить по полочкам, Поленька рассудила в конце концов, что страна столь огромна, а деятельность людей, занятых войной, столь разнообразна, что некоторые время от времени как бы выныривали из пучины войны, чтобы через день-два, неделю вновь опуститься в нее. Такая точка зрения не претерпела существенных изменений, когда Поленька смогла наблюдать этих людей вблизи, научилась ценить быстротечность выпавших им минут. Завсегдатаев оказалось мало; впрочем, были. Подошел срок, и Поленька начала появляться в ресторанах, сперва с робостью, но быстро обрела уверенный вид и тон. Поклонники находились сами собой, но о встречах с ними Поленька старалась не рассказывать не то что Пересветовой, даже Раечке и Нине Петровне, с которыми жила бок о бок седьмой месяц.