Томас Гарди - Дом англичанина. Сборник

Привлекала в нем живость, особая бурная энергия, придававшая — при всей его полноте и приземистости — очарование его движениям. Вначале, еще до того как она пристрастилась к солнцу, Джульетта неожиданно повстречала его среди скал, когда забрела на соседний podere. Он увидел ее раньше, чем она его, так что, когда она подняла наконец глаза, он снял шляпу, с гордостью и робостью глядя на нее большими синими глазами. У него было широкое, загорелое лицо с коротко подстриженными темными усами и густыми темными бровями, почти такими же густыми, как усы, и сходившимися под низким широким лбом.

— Ах! — сказала она. — Можно мне здесь пройти?

— Конечно! — ответил он с той особой, жаркой поспешностью, которая отличала и его движения. — Мой padrone [61] Хозяин, владелец итал.). разрешил бы вам ходить по его земле где угодно.

И он запрокинул голову с быстротой, живостью и робостью своей щедрой натуры. Она быстро пошла дальше, мгновенно постигнув безудержную щедрость его крови и столь же безудержную, farouche [62] Дикую, строгую, неприступную (франц.). робость.

С тех пор издали она видела его ежедневно и поняла, что он из тех, кто по большей части держится сам по себе, точно быстроногое животное, и что жена любит его глубоко и ее ревность доходит порой до ненависти, потому, вероятно, что он стремился отдавать себя, заходя в этом дальше, много дальше того предела, куда она могла следовать за ним.

Однажды под деревом расположилась группа крестьян, и она увидела, как он быстро и весело кружит в танце с ребенком — жена угрюмо наблюдала за ним.

Постепенно они с Джульеттой сблизились через разделявшее их расстояние. Они ощущали присутствие друг друга. Утром она угадывала миг, когда он появлялся со своим ослом. А стоило ей выйти на балкон, как он в то же мгновение оборачивался, чтобы посмотреть на нее. Но они никогда не здоровались. Однако ей недоставало его, когда он не приходил работать на свой podere.

Как-то жарким утром она наткнулась на него, гуляя обнаженная в глубокой лощине между двумя участками, — склонив к земле могучие плечи, он собирал хворост и грузил его на застывшего в ожидании осла. Подняв разгоряченное лицо, он увидел ее — она пятилась назад. Пламя полыхнуло в его глазах, и по ее телу пробежало пламя, плавя кости. Но она беззвучно пятилась, пока не скрылась в кустах, удалившись в ту сторону, откуда пришла. С легким возмущением размышляла она о том, как тихо мог он работать, скрытый кустарником. Словно дикое животное.

С тех пор в теле каждого отчетливо жила боль осознания, хотя ни один из них не желал признаваться в этом и виду не подавал, что знает. Но жена крестьянина инстинктивно обо всем догадалась.

Джульетта же размышляла: отчего нельзя мне побыть час с этим человеком и родить от него ребенка? Отчего моя жизнь должна быть привязана к жизни мужчины? Отчего не встретиться с ним на час, на столько, сколько продлится желание — и не больше? Между ними уже вспыхнула искра.

Но ни разу не подала она ни единого знака. И видела теперь, как он посмотрел вверх, сидя у белой тряпицы, напротив одетой в черное жены, посмотрел вверх на Мориса. Его сумрачная жена обернулась и тоже посмотрела вверх.

И Джульетта почувствовала, как ее охватила злость. Ей придется опять носить в себе ребенка Мориса. Она прочла это в глазах мужа. И поняла по его ответу, когда заговорила с ним.

— Ты тоже будешь ходить на солнце раздетый? — спросила она.

— Отчего же… а… да! Да, пока я здесь, я бы хотел… полагаю, посторонним сюда вход воспрещен?

Его глаза затеплились отчаянной смелостью желания, он смотрел, как вздымается под пеньюаром ее чуткая грудь. В этом смысле он тоже был мужчиной, он принимал вызов мира — его мужская смелость не была подавлена полностью. Он дерзнет ходить на солнце, даже если будет смешон.

Но он весь пропитался этим миром с его оковами и ублюдочной приниженностью. Помечен клеймом, которое не было знаком высокой пробы.

В этот миг само совершенство, вся золотисто-розовая от солнца, но с сердцем, похожим на опавшую розу, она желала спуститься вниз, к горячему, застенчивому крестьянину и понести от него ребенка. Ее чувства поникли, как лепестки. Она видела, как играет кровь на его загорелом лице, видела пламя в синих, южных глазах, и в ответ в ней вспыхнул огонь. Он мог бы стать для нее плодотворным солнечным омовением, которого она жаждала.

Тем не менее ее следующий ребенок будет ребенком Мориса. Такова уж роковая цепь неизбежности.

Когда милая старенькая миссис Хэй, погостив у Бэрнелов, уехала домой, в город, она прислала детям в подарок кукольный дом. Дом был такой большой, что возчик и Пат вдвоем внесли его во двор и там оставили, пристроив на два ящика возле двери в курятник. Здесь ему ничего не грозило — дело было летом. А когда его нужно будет внести в дом, запах краски успеет выветриться. Потому что, право же, от запаха краски, который шел из этого дома («спасибо, конечно, старенькой миссис Хэй — такой щедрый подарок»), по мнению тети Верил, можно было серьезно заболеть. Даже еще до того, как снимут рогожи, в которые он был завернут. А уж тогда…

Так он и стоял, этот кукольный дом, темный, маслянистый, шпинатно-зеленый, с ярко-желтыми украшениями. Две приземистые трубы, наклеенные на крыше, были выкрашены красным и белым, а дверь, поблескивая желтым лаком, напоминала кусок желтой помадки. Четыре окошка, настоящих окошка, были разделены пополам широкой зеленой полосой. И еще было крошечное крылечко, желтое, и по бокам с его крыши свисали большие засохшие капли краски.

Чудесный, чудесный домик. И как можно ворчать на запах? Это тоже часть радости, часть новизны.

— Откройте его поскорее кто-нибудь!

Крючок сбоку заело. Пат приподнял его перочинным ножом, и вся передняя стена откинулась наружу. Вот, пожалуйста, одновременно видна и гостиная, и столовая, и кухня, и две спаленки. Вот как должны открываться дома. Почему все дома так не открываются? Насколько же это интереснее, чем заглядывать через приоткрытую дверь в жалкую прихожую с вешалкой для шляп и двумя зонтами! А тут — ведь правда? — видишь все то, что так хочется узнать про дом, когда подносишь руку к дверному молотку. Может быть, так бог отпирает дома в глухую полночь, когда бесшумно обходит их в сопровождении своего ангела.

«О-ой!» По звуку могло показаться, что девочки Бэрнел в отчаянии. Это было так удивительно. Так невыносимо прекрасно. Ничего подобного они в жизни не видели. Все комнаты были оклеены обоями. На стенах висели картины, написанные краской на обоях вместе с золочеными рамами. Везде, кроме кухни, на полах были постелены красные ковры, в гостиной стояли крошечные плюшевые красные стульчики, а в столовой — зеленые; столы, кровати с настоящими одеялами, колыбелька, печка, буфет и на нем крошечные тарелки и один большой кувшин. Но что понравилось Кейсе больше всего, понравилось просто ужасно, — это была лампа. Она стояла посередине стола в столовой, прелестная янтарная лампочка с белым абажуром. В ней даже налит был керосин — зажигай хоть сейчас, хотя она, конечно, не зажигалась, но что-то в ней было налито похожее на керосин, и если потрясти ее — переливалось.