Томас Гарди - Дом англичанина. Сборник

Так мистер Харгуд-Худ исчез из истории Мачмэлкока. Вместе со своим поверенным он укатил к себе домой за холмы, за горы. Поверенный приходился ему родным братом.

— Мы висели на волоске, Джок. Я уж думал, на этот раз мы погорим.

Они подъезжали к дому Харгуда-Худа, к двойному четырехугольнику блеклого кирпича, что славился далеко за пределами графства. В дни, когда в парк пускали публику, неслыханное множество народу приходило полюбоваться тиссами и самшитами, на редкость крупными и прихотливо подстриженными, за которыми с утра до ночи ухаживали три садовника. Предки Харгуда-Худа построили дом и насадили парк в счастливые времена, когда еще не было налога на недвижимость и Англия не ввозила зерно. Более суровое время потребовало более энергичных усилий, чтобы все это сохранить.

— Что ж, этого хватит на самые первоочередные расходы и еще останется немного — можно будет почистить рыбные пруды. Но месяц выдался беспокойный. Не хотел бы я опять попасть в такую переделку, Джок. В следующий раз придется быть осмотрительней. Может, двинем на восток?

Братья достали подробную карту Норфолка, разложили ее на столе в главной зале и принялись загодя со знанием дела подыскивать какую-нибудь очаровательную, нетронутую цивилизацией деревушку.

Орудуя шпателем, Гримшо наконец удалось заткнуть щели в окне спальни грязным тряпьем. Пошел снег, резкие порывы ветра гнали его из стороны в сторону, ледяная крупа рисовыми зернами прыгала по черным сухим тротуарам. А вот в спальне потеплело, по крайней мере, так казалось Гримшо; тряпье в щелях сдерживало напор восточного ветра, и, довольный результатом, он наконец обернулся и поглядел на жену — она лежала на постели при смерти.

— Ну как, тебе получшало? — спросил он. — Нет. Не получшало.

— Стало потеплей, правда?

— Малость потеплей, — согласилась она.

— Доктор велел, чтоб я затопил, — сказал Гримшо. — Но тебе ведь это ни к чему? А нет, только скажи, я враз затоплю, — поспешно добавил он.

— Не надо. Мне не холодно.

— Сроду здесь не топили, — сказал Гримшо. — И с чего бы вдруг мы стали здесь топить? На мой взгляд так, а на твой?

— И на мой, — сказала она.

Жена Гримшо лежала в огромной, редкой красоты кровати красного дерева под балдахином, но без полога; балдахин витал над ней подобно сумрачному ангелу-хранителю, простирая к ней вместо рук витые стойки. Гримшо глядел на жену, тщедушную женщину с кроткими глазами, чьи полыхавшие румянцем щеки и руки в узловатых венах говорили о высоком давлении, заодно обнимая взглядом и кровать. От темного, как бургундское, красного дерева, но мнению Гримшо, шло столько тепла, что оно вполне могло нагреть комнату — к чему, спрашивается, еще и топить? Кровать была редкостной красоты, из лучших его вещей. Да, редкостной красоты вещь. Тщедушное тельце на кровати прикрывало бурое шерстяное одеяло с прожженной желтой дырой, поверх него обмахрившаяся накидка белого пике, заштопанная по краям. В ноги ей Гримшо положил старый плащ, под кровать поставил помойное ведро.

— Как ты насчет того, чтоб поесть? — спросил Гримшо. — Дело идет к двенадцати.

— Что-то не больно хочется.

— Есть холодная рисовая запеканка, — сказал Гримшо. — Я могу ее разогреть.

— Вот и хорошо. Разогрей.

— А могу выйти, купить чуток свиной требухи. Правда, снег пошел. Но ты не думай, я схожу.

— Не надо, — сказала она. — Разогрей запеканку.

Взъерошив седые волосенки, Гримшо направился к выходу, лавируя между хепплуайтовскими стульями, приставным столиком конца XVII века и резным комодом, втиснутыми между кроватью и дверью. На пороге он задержался, и глаза его поверх подвязанных веревочкой очков обратились на нее.

— Как ее разогреть, запеканку-то? — спросил он.

— Поставь на чайник, — сказала она. — И все дела.

— А-а. Ладно, — сказал он. — Тебе полезно поесть тепленького.

Прошел темноватую лестничную площадку, прихожую первого этажа, уставленные мебелью, увешанные картинами и бесчисленными фарфоровыми тарелками, спускавшимися на проволочках с багетов. Миновал такую же нетопленую и тесную, как спальня, гостиную и загроможденными закоулками прошел в кухню. Кухня стояла неприбранная, накопившаяся за день посуда была свалена в раковину, чуть теплая плита топилась распространявшими едкую вонь обрезками кожи — Гримшо дважды в неделю выпрашивал их у сапожника за углом. Посреди кухни помещался раскладной столик не из самых удачных — Гримшо когда-то приобрел его за два шиллинга и отреставрировал в своей мастерской на заднем дворе. Вместо скатерти столик был застелен газетой, на ней стояли грязная чашка, тарелка, валялись куски яичной скорлупы и остатки завтрака. Коричневый чайничек с заваркой томился на припечке, рядом на треноге булькал чайник с кипятком.

Гримшо убрал со стола грязную посуду. Составил ее в раковину, бросил в печку яичную скорлупу и только тогда отыскал в кухонном буфете остатки рисовой запеканки твердый, покрытый коричневой коркой кус в обгоревшей по краям эмалированной миске, доставил миску на чайник, предварительно сняв с него крышку, и передвинул треногу на конфорку.

В ожидании, пока запеканка разогреется, Гримшо впал в состояние какого-то оцепенения. Распахнутая дверь открывала взгляду Гримшо тесную, заставленную мебелью гостиную. На его испитом лице прежде всего замечались мутно-желтые глаза, слезящиеся, выпученные, почти лишенные век. Он напялил на себя один на другой несколько засаленных жилетов, а поверх них обмотал грудь засаленным шарфом, концы которого заткнул под мышки, — опять похолодало. И вот так, обмотанный шарфом, отчего создавалось впечатление, будто он собрался уходить, Гримшо долго сидел, безотрывно, словно в оцепенении, глядя на мебель. Ему чудилось, что столешницы, сиденья стульев, бюро — точь-в-точь как и кровать наверху — излучают неуловимое тепло. Красивые, ничего не скажешь, думал он. Один их вид трогал Гримшо за живое, пробуждая в его ревнивой душе собственника чувства едва ли не поэтические. Судя по выражению его по-прежнему выпученных, но несколько умягчившихся глаз, старинная мебель радовала его своими очертаниями, оттенками, как других радует поэзия или музыка. Казалось, он внимал ее красоте в сумрачной тишине дома, о стены которого еще яростнее бился снег.

Чуть погодя он вспомнил про рисовую запеканку. Потрогал миску — она слегка нагрелась. Сняв миску с чайника, плеснул в нее горячей воды, помешал, размял запеканку ложкой. Потом подлил воды в заварочный чайничек, помешивая пальцем затхлые, перестоявшиеся чаинки. И наконец налил чай в чашку, чуть забелил его молоком, подсластил половиной ложки сахара. И понес чашку с чаем и тарелку с половиной запеканки наверх.