Томас Гарди - Дом англичанина. Сборник

Несомненно, рассказ способен выходить за границы своего «художественного пространства», что подтверждает классика малого жанра в английской литературе, хотя последняя в читательском представлении связывается прежде всего с романом. Так уж сложилось, что применительно к изящной словесности на английском языке, говоря о новелле, подразумевают всегда Америку, а о романс Великобританию. Будто в США не было великих романов, а у английской новеллы своего «золотого века», приходящегося на последнюю треть прошлого и мерную половину нынешнего.

Видный британский критик и литературовед Уолтер Аллен посвятил англоязычной новелле специальное исследование (1981), в котором выделил национальные школы рассказа — американскую, английскую, канадскую, ирландскую, австралийскую и новозеландскую, а также африканскую, к которой отнес белых писателей ЮАР и бывшей Родезии. Понятно, что между различными школами были и есть связи и взаимовлияния, что литературную принадлежность писателя иной раз бывает трудно определить, да и внутри школ нет однородности — под одной «шапкой» выступают, к примеру, и собственно английская традиция, и шотландская, и уэльская, и даже ирландская (что, заметим, неверно). Школы тем не менее существуют, хотя исторически восходят к одному и тому же истоку — Британским островам, родине Шекспира, давшей миру английскую речь, этот, по мудрому слову англо-американского поэта и критика Т. С. Элиота, итог «многих веков терпеливого возделывания английской земли и английской поэзии…» [4] Перевод А. Сергеева (стихотворение «На оборону Островов»), Новелла «золотого века» возникла в Великобритании не на пустом месте, ее расцвет был подготовлен тем же многовековым литературным процессом, а ближайшим образом — опытами великих романистов В. Скотта и Ч. Диккенса.

«Вдова горца» (1827) и «Два гуртовщика» (1827) Скотта уже не новеллы ренессансного типа с четкой фабулой и выраженным поучительным началом, по эссе, построенные на случаях из жизни, и не «физиологические очерки» в духе тех, какими начинал Диккенс («Очерки Воза», 1836). Это именно рассказы, полностью удовлетворяющие требованиям к жанру, которые сформулировал Г. Д. Уэллс в статье «Современный роман» (1911): «Рассказ — произведение по форме простое, во всяком случае, он должен таким быть; его цель — произвести единое и сильное впечатление, он должен овладеть вниманием читателя уже в экспозиции и, не давая ослабнуть интересу, нагнетая впечатления, неуклонно вести к кульминации. Человеческому вниманию есть предел, поэтому и действие рассказа должно укладываться в определенные рамки; оно должно разгореться и угаснуть, прежде чем читатель отвлечется или устанет».

Вслед за Скоттом к разработке рассказа обратился Диккенс, сообщивший жанру краткость и сюжетное разнообразие. Разумеется, романы и «Рождественские повести» Диккенса во всех отношениях значительней его новеллистики, однако издатель и редактор журналов «Домашнее чтение» и «Круглый год» оценил перспективы, что открывала перед рассказом периодическая печать, и внес свою лепту в его развитие. Современник и соратник Диккенса Уилки Коллинз, автор знаменитых романов «Женщина в белом» (1860) и «Лунный камень» (1868), отшлифовал форму остросюжетной «сенсационной» новеллы — прототипа английского детективного рассказа, прославленного именами Конан Дойла и Честертона.

Диккенс и Коллинз творили в «викторианскую эпоху» — так англичане именуют время правления (1837–1901) королевы Виктории, той самой, которой успел быть представленным Вальтер Скотт, нашедший ее милой, хотя и без обещаний на красоту, и которая пережила Стивенсона и Уайльда, родившихся в годы ее царствования. «Эпоха» — не одно лишь признание беспримерно длительного пребывания на троне королевы-долгожительницы; это и в самом деле был выдающийся период британской истории, составивший своего рода эпоху. Тогда оформилась и достигла пика могущества Британская империя; тогда Англия претерпела вторую промышленную революцию и окончательно сложился британский рабочий класс; тогда обозначился качественный рывок в развитии естественных и общественных наук (Ч. Дарвин и Т. Гексли, Д. С. Милль и Т. Б. Маколей, Г. Спенсер и У. Моррис и многие другие большие имена); тогда радикально изменились облик страны, ее социальный и духовный «ландшафт», национальное самосознание.

Воздействие эпохи на литературу было глубоким, решительным и необратимым. Действительность усложнилась, утратила одномерность, более не допускала жесткого разделения явлений на «хорошее» и «плохое», «белое» и «черное». Связь человека и обстоятельств перестала восприниматься как простое производное от внешних факторов — происхождения, воспитания и предопределенных обществом жизненных целей. Да и человеческий характер расстался со своей однонаправленностью, «юмором» — этим слоном в английской эстетике еще со времен Бена Джонсона обозначалась ведущая черта личности, скрадывающая в человеке все остальное; «юмор» был свойствен персонажам и таких великих мастеров, как Диккенс и Теккерей. В литературе утверждался новый взгляд на человека, исходящий из признания неповторимой индивидуальности, «особливости» каждой личности; этому содействовали успехи науки и философии, дававших писателям новые возможности проникнуть во внутренний мир мужчин и женщин.

Точность социальных характеристик, искусство типологического портрета, достоверность в воссоздании материального окружения персонажей — эти традиционные качества классической английской прозы — соединялись с пристальным вниманием к личности как диалектическому взаимодействию различных, в том числе и взаимоисключающих, свойств, с психологизмом рисунка, который становился все более и более изощренным. Процесс шел от поколения к поколению, в чем легко убедиться, проследив видоизменения письма в творчестве самых значительных художников эпохи: от Диккенса, Теккерея и Шарлотты Бронте к Джордж Элиот, Троллопу и Мередиту, а от них — к Харди, Конраду и Голсуорси.

Все они были реалистами, все писали при королеве Виктории, но писали по-разному, — понятно, не в смысле стиля, что само собой разумеется, но в плане неких общих исходных принципов выражения жизни на языке литературы. Вопрос не в том, чей реализм был «лучше» или «правильней» (выяснением этой конъюнктурно-схоластической проблемы у нас в свое время занимались без тени улыбки), но в том, что на каждом этане он становился другим, отличающимся от предшествующего, приобретал новые качества, пока наконец не дал Томаса Харди. Его творчество воплотило преемственность национального литературного процесса при переходе от столетия к столетию; это огромное явление рубежа веков, может быть, до сих нор не осмысленное в полном объеме.