Чарльз Диккенс - Том 15. Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим. Роман (Главы I - XXIX)

Он не сказал ровно ничего. Он помешивал ложечкой кофе, пил его маленькими глотками, тихонько поглаживал подбородок своей ужасной рукой, смотрел на огонь, озирал комнату. Он не столько улыбался мне, сколько растягивал рот, извивался и изгибался со своей обычной раболепной почтительностью, снова помешивал кофе и пил маленькими глотками, но возобновить разговор он предоставил мне.

— Значит, мистер Уикфилд,— заговорил я наконец,— который стоит пятисот таких, как вы… или как я (мне кажется, я просто не мог не запнуться и не сделать между этими словами неловкой паузы), мистер Уикфилд был неосторожен, не так ли, мистер Хип?

— Да, крайне неосторожен, мистер Копперфилд,— скромно вздохнув, ответил Урия.— Чрезвычайно неосторожен! Но я попросил бы вас называть меня Урией. Как в былые времена.

— Хорошо, Урия,— с трудом выдавил я из себя это слово.

— Благодарю вас! — с жаром воскликнул он.— Благодарю вас, мистер Копперфилд! Кажется, будто повеяло прошлым или зазвонили старые колокола, когда я слышу, как вы называете меня Урией… Простите, о чем мы начали говорить?

— О мистере Уикфилде,— напомнил я.

— Ах, да! Совершенно верно. Величайшая неосторожность, мистер Копперфилд! Ни с одним человеком, кроме вас, я не стал был говорить на эту тему. Даже беседуя с вами, я могу только коснуться ее, не больше. Если бы в течение последних лет на моем месте был кто-нибудь другой, он придавил бы мистера Уикфилда (а какой это достойный человек, мистер Копперфилд!) одним пальцем. Да, одним пальцем,— очень медленно повторил Урия, протянув свою отвратительную руку над столом и надавив на него большим пальцем так, что стол покачнулся; и вся комната словно бы тоже покачнулась.

Если бы пришлось мне увидеть, как он попирает своею вывороченной ступней голову мистера Уикфилда, вряд ли я мог бы ненавидеть его сильнее.

— О да, мистер Копперфилд, никаких сомнений быть не может,— продолжал он тихим голосом, удивительно противоречившим его жесту, ибо большой палец все еще с тою же силой давил на стол.— Его ожидало бы разорение, позор, бог весть что еще! Мистер Уикфилд это знает. Я смиренное орудие, смиренно служащее ему, и он возносит меня на высоту, которой я не надеялся достигнуть. Как должен я быть благодарен!

Замолчав и повернувшись ко мне лицом, но не глядя на меня, он снял свой изогнувшийся палец со стола и стал медленно и задумчиво Окрести худую щеку, как будто брил ее.

Помню, как негодующе колотилось у меня сердце, когда я смотрел на его лукавую физиономию, к тому же еще освещенную красным отблеском камина: видно было, что он готовится продолжить свою речь.

— Мистер Копперфилд...— начал он.— Но, может быть, я не даю вам лечь спать?

— Нет, я обычно ложусь поздно.

— Благодарю вас, мистер Копперфилд! Когда вы впервые обратили на меня внимание, я занимал скромное местечко; правда, с тех пор положение мое изменилось, но я все-таки человек маленький, смиренный. Надеюсь, таким я останусь до конца жизни. Мистер Копперфилд, вы не усомнитесь в моем смирении, если я сделаю вам маленькое признание?

— О нет,— с усилием выговорил я.

— Благодарю вас!

Он вынул носовой платок и начал вытирать ладони.

— Мистер Копперфилд, мисс Агнес…

— Что же дальше, Урия?

— О, как приятно слышать, что вы по собственному желанию называете меня Урией! — вскричал он, дергаясь, словно рыба, выброшенная на сушу.— Не находите ли вы, что сегодня вечером она была очень красива, мистер Копперфилд?

— Я нахожу, что она была такою же, как всегда — во всех отношениях выше людей, ее окружающих! — ответил я.

— О, благодарю вас! Как это справедливо! — воскликнул он.— Как я вам благодарен за это!

— Не за что,— холодно возразил я.— У вас нет никаких оснований благодарить меня.

— Мистер Копперфилд, это и есть то признание, какое я осмеливаюсь вам сделать,— сказал Урия.— Хотя я человек маленький, смиренный,— он еще усерднее стал вытирать руки, посматривая то на них, то на огонь,— хотя моя мать — человек смиренный и жалок наш бедный, но честный кров, образ мисс Агнес… Я могу доверить вам свою тайну, мистер Копперфилд, потому что почувствовал горячую симпатию к вам с той минуты, как имел удовольствие увидеть вас в фаэтоне… Так вот… Образ мисс Агнес уже много лет запечатлен в моем сердце. О мистер Копперфилд, какую целомудренную любовь питаю я к земле, по которой ступает моя Агнес!

Помнится, у меня мелькнула безумная мысль выхватить из камина раскаленную докрасна кочергу и проткнуть его. Я даже вздрогнул, когда эта мысль промелькнула в моей голове, будто пуля, вылетевшая из ружья. Но меня не покидал образ Агнес, оскверненный помыслами этой рыжей твари (я видел, как он сидел весь перекошенный, словно подлая его душонка сжимала в тисках его тело), и я почувствовал головокружение. Казалось, он разбухает и растет на моих глазах, а комната наполняется отзвуками его голоса; и мною овладело странное чувство (быть может, отчасти знакомое каждому), будто все это уже происходило раньше, неведомо когда, и будто я уже знаю, что он сейчас скажет.

Я вовремя подметил в его лице сознание собственной власти и это больше, чем любое усилие, на какое я был способен, помогло мне отчетливо вспомнить мольбу Агнес. Я спокойно спросил его — такое самообладание минутою раньше казалось мне недостижимым,— открыл ли он свои чувства Агнес.

— О нет, мистер Копперфилд! — воскликнул он.— Конечно, нет! Никому, кроме вас! Видите ли, мое положение в обществе было жалкое, и я только-только начинаю подниматься. Я очень надеюсь на то, что она увидит, как я полезен ее отцу,— а я твердо верю, мистер Копперфилд, что буду очень ему полезен! — и как я расчищаю для него дорогу и не даю ему уклоняться с прямого пути. Она так привязана к своему отцу, мистер Копперфилд — о, как прекрасно дочернее чувство! — что, возможно, ради отца будет со временем добра и ко мне.

Я проник в глубину замыслов этого негодяя и понял, почему он открыл их мне.

— Если вы будете так добры и сохраните мою тайну, мистер Копперфилд,— продолжал он,— и вообще не пойдете против меня, я сочту это особой милостью. Ведь вы же не захотите никому вредить. Мне известно, какое у вас отзывчивое сердце… Но вы меня знали, когда я был ничтожным человеком — мне бы следовало добавить: совсем ничтожным, потому что я и теперь человек маленький, смиренный,— и вот, помимо своей воли, вы можете восстановить против меня мою Агнес. Видите, мистер Копперфилд, я называю ее моей! Есть такая песня: «От всех корон я откажусь, лишь бы она была моей!» [72] «От всех корон я откажусь, лишь бы она была моей!» — популярная песенка Д. Хука на слова Макналли. Надеюсь, так и будет когда-нибудь.

Милая Агнес! Такой она была любящей, такой доброй, что, казалось мне, нет на свете никого достойного ее. Может ли быть, что ей суждено стать женой этого негодяя!