Ирвинг Стоун - Жажда жизни: Повесть о Винсенте Ван Гоге

— Тебе не бывать художником до тех пор, пока ты не привыкнешь, взглянув на натуру, уходить в мастерскую и писать ее с совершенно холодной душой, — говорил Гоген.

— А я не хочу писать с холодной душой! Неужели ты так глуп, что не понимаешь этого? Я хочу писать горячо, страстно. Для этого я и приехал в Арль.

— Все твои полотна — это лишь рабское подражание натуре. Ты должен научиться писать отвлеченно!

— Отвлеченно! Боже милостивый!

— И еще одно: тебе бы следовало поуважительней прислушиваться к Сёра. Живопись — это абстракция, мой мальчик. В ней нет места для разных басен и для поучений, которыми ты тычешь в нос.

— Я тычу в нос поучениями? Да ты рехнулся!

— Если хочешь читать проповеди, Винсент, иди-ка ты обратно в священники. Живопись — это цвет, линия, форма и ничего более. Художник может воспроизвести декоративность природы — и точка.

— Декоративность! — фыркнул Винсент. — Если ты хочешь брать в природе только декоративность, возвращайся на биржу.

— Если я вернусь на биржу, то буду ходить по воскресеньям слушать твои проповеди. Но что же стремишься брать в природе ты, мой дорогой командир?

— Движение, Гоген, движение и ритм жизни.

— Ну, вот, додумался!

— Когда я лишу солнце, я хочу, чтобы зрители почувствовали, что оно вращается с ужасающей быстротой, излучает свет и жаркие волны колоссальной мощи! Когда я пишу поле пшеницы, я хочу, чтобы люди ощутили, как каждый атом в ее колосьях стремится наружу, хочет дать новый побег, раскрыться. Когда я пишу яблоко, мне нужно, чтобы зритель почувствовал, как под его кожурой бродит и стучится сок, как из его сердцевины хочет вырваться и найти себе почву семя!

— Сколько раз я тебе говорил, Винсент, что художник не должен забивать себе голову теориями.

— Возьмем этот пейзаж с виноградником, Гоген. Ты только взгляни! Эти гроздья вот-вот готовы лопнуть и брызнуть соком прямо тебе в глаза. Или посмотри на этот овраг. Я стремился показать зрителю все те миллионы тонн воды, которые бились о его обрывы. А когда я пишу человека, мне надо передать весь поток его жизни, все, что он повидал на своем веку, все, что совершил и выстрадал!

— К чему ты, черт возьми, клонишь?

— А вот к чему, Гоген. Нива, которая прорастает хлебным колосом, вода, которая бурлит и мечется по оврагу, сок винограда и жизнь, которая кипит вокруг человека, — все это, по сути, одно и то же. Единство жизни — это лишь единство ритма. Того самого ритма, которому подчинено все: люди, яблоки, овраги, вспаханные поля, телеги среди вздымающейся пшеницы, дома, лошади, солнце. Та плоть, из которой состоишь ты, Гоген, завтра будет трепетать в виноградной ягоде, ибо ты и виноградная ягода суть одно и то же. Когда я пишу крестьянина, работающего в поле, я стараюсь написать его так, чтобы тот, кто будет смотреть картину, ясно ощутил, что крестьянин уйдет в прах, как зерно, а прах снова станет крестьянином. Мне хочется показать людям, что солнце воплощено и в крестьянине, и в пашне, и в пшенице, и в плуге, и в лошади, так же как все они воплощены в самом солнце. Как только художник начинает ощущать ритм, которому подвластно все на земле, он начинает понимать жизнь. В этом и только в этом есть бог.

— Мой командир, да ты, я вижу, голова!

Винсент дрожал с ног до головы, как в лихорадке. Слова Гогена ожгли его, будто пощечина. Он стоял, глупо разинув рот, и не мог вымолвить ни слова.

— Нет, ты объясни мне, что ты хочешь сказать, что это значит?

— Это значит, что время перебираться в кафе и выпить абсента.

Через две недели Гоген сказал:

— Давай-ка сегодня вечером сходим в тот самый дом, о котором ты говорил. Может быть, я найду там симпатичную толстушку.

— Только, пожалуйста, не бери Рашель. Она моя.

Они прошли через лабиринт мощенных камнем проулков и оказались в доме терпимости. Услышав голос Винсента, Рашель вприпрыжку выбежала из зала и бросилась к нему на шею. Винсент познакомил Гогена с Луи.

— Господин Гоген, — сказал Луи, — вы ведь художник. Вы не выскажете свое мнение о двух новых картинах, которые я купил в прошлом году в Париже?

— С удовольствием. Где именно вы их купили?

— У Гупиля, на площади Оперы. Они вот здесь, в первой гостиной. Заходите, господин Гоген.

Рашель провела Винсента в комнатку налево, усадила его в кресло, стоявшее у одного из столиков, и забралась к нему на колени.

— Я хожу сюда уже полгода, и Луи ни разу не спросил моего мнения об этих картинах, — обиженно сказал Винсент.

— Он не считает тебя художником, Фу-Ру.

— Что ж, может быть, он и прав.

— Ты меня больше не любишь, — сказала Рашель, надувая губы.

— Почему ты так думаешь, Голубка?

— Ты не приходил ко мне уже несколько недель.

— Я был очень занят, Голубка, готовил дом к приезду своего друга.

— Значит, ты любишь меня, даже когда не приходишь ко мне?

— Даже когда не прихожу.

Она ущипнула Винсента за его маленькие, круглые уши и поцеловала их оба, одно за другим.

— Чтобы доказать свою любовь, Фу-Ру, отдай мне твои смешные маленькие уши. Ты ведь обещал!

— Если ты можешь оторвать их, они твои.

— О, Фу-Ру, если бы они были у тебя пришиты, как у моей куклы.

Из гостиной донесся шум, там кто-то завизжал — это был не то смех, не то крик боли. Винсент столкнул Рашель с колен и кинулся через зал в гостиную.

Гоген, скорчившись, сидел на полу и весь дрожал, по лицу его текли слезы. Луи, с лампой в руках, смотрел на него, совершенно ошарашенный. Винсент нагнулся и потряс Гогена за плечи.

— Поль, Поль, что с тобой?

Гоген пытался что-то сказать, но не мог.

— Винсент, — через минуту заговорил он, задыхаясь. — Винсент, наконец-то мы… отомщены… глянь… на стене… две картины… Луи купил их у Гупиля… для гостиной своего борделя. И только подумай, обе — работы Бугро !

Гоген вскочил и бросился к двери.

— Обожди минутку! — крикнул Винсент, устремляясь за ним. — Куда ты?

— На почту. Я должен сейчас же сообщить об этом по телеграфу в клуб «Батиньоль».

Лето было в разгаре, ужасающе знойное, ослепительное. В окрестностях Арля пылали неистовые краски. Зеленые и синие, желтые и красные, они были так резки и напряженны, что ломило в глазах. К чему бы ни прикасалось солнце, его лучи прожигали все насквозь. Долина Роны словно колыхалась в набегающих зыбких волнах зноя. Солнце безжалостно обрушивалось на двух художников, палило и истязало их, лишая человеческого облика и отнимая последние силы. Мистраль сек их тела, выматывая душу, рвал голову с плеч, так что, казалось, он вот-вот разнесет их на куски. И все же каждое утро с рассветом они выходили из дому и работали до тех пор, пока нестерпимая синева дня не сгущалась в нестерпимую синеву ночи. Между Винсентом и Гогеном назревала решительная схватка: один из них был подобен грозному вулкану, а другой лаве, клокочущей под земной корой. По ночам, когда они бывали слишком измучены, чтобы спать, и слишком взвинчены, чтобы сидеть спокойно, все свое внимание они сосредоточивали друг на друге. Денег у них оставалось мало. Развлечься было совершенно нечем. Они давали выход своим чувствам, постоянно задирая друг друга. Гоген не упускал случая взбесить Винсента, а когда Винсент доходил до белого каления, бросал ему в лицо: «Мой командир, да ты, я вижу, голова!»