Павел Дан - Избранное

И их с Симионом земля тоже не за ними числилась — за стариками, — будто они еще птенцы неоперившиеся, а не люди в летах, которые того и гляди…

— А все Симион, тютя нерасторопная! — вслух выругалась женщина, укоряя мужа.

Другой бы на его месте давно переписал землю на себя. Денег у него, что ли, мало? А он все тянет, тянет, все откладывает, мол, кому же как не ему земля достанется, раз он у стариков единственный сын и наследник? В гроб, что ли, они ее унесут с собой? В гроб не унесут, а откладывать тоже не годится. Все одно рано или поздно, а переписывать придется и деньги придется выложить, так чего же тянуть? Хошь не хошь, а придется все оформлять по всей строгости, чин по чину… Земля, она, конечно, никуда не денется, а все же так-то оно надежнее.

И вдруг беспокойная мысль пронзила ее мозг: а ну как кто-нибудь опередит их: задобрит, обойдет старика, впавшего в детство, опоит вином или словами обольстит и сведет к нотариусу. Прощай тогда имение! Останутся они с Симионом на бобах! Так-то! Чем тебе, скажем, Валериу плохой наследник, раз он старику родной внук… Валериу или другой кто…

Вот это был бы удар так удар! И почему она тут же подумала о Валериу, о родном сыне? «Господи Исусе, чего только не взбредет в голову, если дать себе волю! Волки мы нешто, не люди?»

Она подоткнула фартук, чтобы не рассыпать фасоль, поправила платок на голове и стала спускаться по самой кромке межи, где зеленая мягкая трава была невысока и нежно ласкала исцарапанные ежевикой и кукурузными листьями ноги.

Близилась пора жатвы, но никто еще не убирал созревшую кукурузу. Осень с ее беспрестанными дождями, туманами, грязью еще не наступила. Дни стояли жаркие, как в разгар лета, и только длинные лунные вечера, светлые, как ясный день, дышали прохладой.

Лудовика свернула на дорогу, и тут же перед ней, будто из-под земли, возник старый Уркан, ее свекор.

Свежевыбритый, в белых полотняных портках и кожаной торбой за плечами, — горожанин, да и только! — он задумчиво шел по краю кукурузного поля. Встретившись со снохой, он будто шарахнулся от неожиданности, хотел было остановиться, но, передумав, решительно зашагал дальше, даже как бы ускорив шаги и осердясь.

— Доброго тебе пути, батя! — сказала Лудовика.

Ей страсть как хотелось узнать, куда это он так вырядился и не случилось ли чего дома.

— Это куда же ты, батя, на ночь-то глядя подался?

— Куда-никуда, а тебе не туда… Что же, мне из дому выйти нельзя, одним вам можно? — ворчливо пробурчал старик в бороду, даже не глянув на сноху и продолжая отмерять землю посохом.

По-стариковски семеня ногами, обутыми в постолы, он то и дело с опаской поглядывал на закат, словно знал, что именно оттуда ему грозит неприятность.

— Старый хрен! — выругалась женщина, оставшись одна и поглядев старику вслед. — Хорошо, что убрался, еды больше в доме будет. Ну и шагай себе к чертовой бабушке! А то сидит сиднем, жрет за троих и не думает подыхать!

По дороге домой ей вдруг вспомнилась сестра, что вышла замуж в Цикуду, вспомнился теленок, у которого завелись в копытцах черви, а еще она думала о том, что приготовить на ужин.

У самых ворот опа увидела свекровь. Старая Урканиха о чем-то шепталась с женой Валериу Аной. Завидев Лудовику, Ана со старухой тут же примолкли и многозначительно переглянулись. Лудовике это не понравилось: «Что у них за секреты такие завелись?»

«И какие такие у них дела?» — продолжала она думать с досадой, делая вид, что не примечает их, и громко позвала девчонку, чтобы помогла ей вылущить фасоль. Оставшись с дочерью наедине, она спросила, глядя на нее в упор недобрым взглядом и легким кивком указывая на тех двоих:

— Куда твой дед поперся?

— Нешто он мне докладывает? Ты братца Валериу спроси, они о чем-то с ним толковали, дед и пошел себе, а братец проводил его до калитки. А напоследок сказал ему: «Ты, деда, там погоди малость, передохни, а я не замешкаюсь».

Лудовика так и застыла с открытым ртом, внимательно поглядела на девчонку, помяла в руках стручок и пытливо спросила:

— А еще чего сказал?

— Ничего.

— Ладно! Ну, милая… — покусывая губы, произнесла Лудовика. Она хотела еще что-то добавить, но, завидев приближающуюся старуху, помолчала, дала ей пройти мимо, а когда та ушла достаточно далеко, добавила: — Ну, милая невестушка, ну, Ана, ты-то, оказывается, змеюка!

День подходил к концу. Солнце, казалось, остановилось, чтобы немного посудачить с бабами, и никак не хотело уходить, так бы и стояло до темноты…

Покончив со всеми дневными делами, уже при свете лампы, семья собралась за столом и, уплетая мамалыгу, слушала, как вконец развеселившаяся Ана без умолку болтала всякий вздор.

Рыжеволосая, с веснушчатым круглым лицом, с узкими, плутоватыми, хитрющими глазами, она не казалась красавицей, но и дурнушкой ее нельзя было назвать. Люди брехали, будто мать родила ее от еврея, привозившего в село молотилку. Но Валериу жену любил, потому как в селе красота определяется югарами земли, а по всей округе не было невесты богаче.

Валериу, огромный детина с обвислыми гайдуцкими усами, слушая веселую болтовню Аны, только восхищенно потряхивал головой.

До солдатчины он был неплохим парнем, к тому же богатым женихом, но домой вернулся дурак дураком, чванился и задирал нос.

— Ежели кто, как я, прошел военную науку, — важно говаривал он (почему-то ему претило говорить, как другие, «отслужил в армии» или «отбыл солдатчину»), — и дослужился до высокого сержантского звания, тот не станет терять попусту время со всяким дураком на улице и вести с ним разговоры. Вот ежели кому дельный совет дать или разуму кого поучить, тогда другое дело, потому как все тут деревенские дурни и без всякого понятия.

Но когда доходило до дела и нужно было совет дать, он нес такое, что люди только диву давались, пожимали плечами, переглядывались, хмыкали и уходили недослушав.

Дома он тоже позволял себе употреблять поучительный тон. Говорил весьма пространно, изъясняясь примерно так: «Ежели дозволено будет для полной убедительности сказать к нашему полному взаимопониманию умное слово, то, промежду прочим, я бы с вашего драгоценного позволения…»

Таким мудреным словам он выучился у своего капитана, «человека дьявольски ученого», который считал, что только болван разговаривает просто, а умный человек непременно должен выражаться затейливо и витиевато, так чтобы его и понять было невозможно.

У Лудовики и так душа была не на месте, а веселость Аны жгла ее пуще горящего уголья. Лишь прознав, что старик отправился в Лудош за табаком, она мало-помалу успокоилась и приняла участие в общем разговоре и даже раза два улыбнулась веселой болтовне Аны. Беспокойство как бы отпустило ее, и она подумала: «Помстится же человеку такое, кажись, и не с чего было!»