Павел Дан - Избранное

Валериу вышел опять во двор. В темноте он наткнулся на Лудовику.

— Ты чего тут торчишь? Подслушиваешь?! Греха ты не боишься?

— Ты меня грехами не укоряй. Все мои грехи при мне и останутся, с ними и утону, как Ленуца из сказки. Ты вот лучше о своих подумай. Твой грех поболее всякого. Бога ты не боишься, коли собираешься нас с отцом по миру пустить. Родных-то своих, которые тебя вскормили-вспоили. Ежели ты о нас не думаешь, то о братце, об сестре подумал бы, ведь ты их грабишь, ихнее отнимаешь. Нищими оставить хочешь.

— Не ему надо думать об сестре да брате, а тем, кто их на свет произвел! — крикнула Ана, появившись на пороге. — Вы в одном платье к Урканам пришли, в нем и убирайтесь! Не ваше все!

— Ах ты, тварь поганая! — закричала Лудовика, да так протяжно, что голос ее отозвался на другом конце села. Она бросилась к плите, и, если бы не Валериу да подоспевший работник, котел с горячей мамалыгой полетел бы прямо в голову Ане. — Убью! Уничтожу! Придавлю гадину! Падаль! Пустите! Попомнит она меня, мерзавка! Пустите! Пустите!..

— Отпустите ее, отпустите! Пусть только попробует подойти! Пусть попробует! — отзывалась Ана с порога.

— Ах ты, гадюка, вползла в мой дом, чтобы отнимать землю у моих детей? Мразь! Дочь жида и шлюхи!..

— Брось, мать, не горячись! — успокаивал ее Валериу, с трудом удерживая. — Тебя ж никто не гонит, будешь жить у нас, хочешь — работай, не хочешь — так живи, никто тебя не заставляет. Живи, как другие бабки, прохлаждайся в тенечке да крути свое веретено.

— Меня в бабки? Меня, которая своим горбом все это наживала, в нахлебницы берешь? Тридцать лет я трудилась в этом доме! И мне, мне ждать, когда вы мне милостиво положите еды в тарелку! Тьфу на тебя! — Лудовика плюнула ему прямо в глаза. — Вон из моего дома! Я лучше сожгу его, а вам не достанется! Вон! — Лудовика вырвалась у него из рук, бросилась в комнату, схватила в охапку их постель и вышвырнула во двор.

Несколько запоздалых прохожих, остановившись у ворот, стали глазеть на разбушевавшуюся Лудовику, посмеиваясь: мол, вот дает жару. Старики Урканы молча отсиживались у себя в домике, не смея высунуть нос.

Валериу чуть было не замахнулся на мать кулаком, но, вовремя сообразив, что ее не испугаешь, только еще пуще рассвирепеет, он молча подобрал раскиданную по двору постель и одежду и поплелся на сеновал: все равно теперь дома покоя не дадут, не поспишь.

— Иди отсель, дуреха! — прикрикнул он на жену, увязавшуюся было за ним. — Не могла удержать язык за зубами!

Троян, понимая, что его ожидает, отсиделся в кукурузе, покуда не стемнело, тихонько пробрался в сенцы и улегся рядышком с Мариоарой. Ночь была прохладная. Дрожа от холода и страха, ребятишки слушали, как разорялась и голосила мать, будто у нее пожар в доме, голосила так, что слышно было на другом конце села. Сунув под голову пук конопли да плотно прижавшись друг к другу, чтобы не озябнуть, ребятишки сладко уснули.

Симион проснулся поздно, когда все небо сияло звездами. Он весь вымок от росы, голова трещала, отдавая острой болью в висок. Он утер тыльной стороной ладони рот, расправил одеревеневшие плечи, распрямил спину.

Не иначе как Лудовика умом тронулась, суматошная баба, послала его, как дурака из сказки, на развилку трех дорог счастья искать. Он передернул плечами и потащился обратно домой, но теперь шел он не полем, а улицей села. Перед корчмой, где сгрудились телеги цикуденских мужиков, остановился, призадумался: не зайти ли? Из корчмы доносились шум, гам, хохот, пение.

Симион зашел, чтоб немного обогреться да пропустить стопочку водки. Корчма называлась «Кооперативная», но мужики, коверкая названия, именовали ее то «оперативной», то попросту «противной». Под низеньким бревенчатым потолком висела тусклая, засиженная мухами лампа; за длинными, запятнанными вином и кровью столами гомонили мужики. Яблоку негде было упасть от тесноты. Некоторых мужиков Симион знал издавна еще со времен своей холостяцкой жизни; они, так же как он, стали добрыми хозяевами. Встретили они его громким и радостным криком.

Видно, сам бог направил его стопы в корчму, потому как с него причитается, раз он сегодня отписал землю сыну, и вообще, как говорится, всякое дело обмывки требует. Нет, нет, ему не отвертеться, они сами видели, когда зашли по своим делам к нотариусу, там старый Уркан с Валериу справляли бумаги. Видать, Симион решил дважды не тратиться на расходы, а переписать землю прямо на сына, может, так оно и вернее, раз он в доме все одно хозяин. А то сначала переписывай на себя да денежки плати, потом переписывай на сына, опять раскошеливайся, а тут одним махом, от деда к внуку, и дело с концом. Все одно Симион бы отписал Валериу большую часть, как старшему, а другому сыну он еще прикупит землицы, тому еще подрасти надо.

Правда, сами они бы так не поступили, сами они ни разу не переписывали земли на сыновей, сами еще, слава тебе господи, они в силе, а то не ровен час придется взвалить котомку на плечи да пойти по миру, скитаться до самой смерти. Но раз Симион так решил, значит, у него что-то свое на уме, он ничего просто так не сделает.

— Ну-ка, выкладывай, чего замыслил ты, хитрец? — шутливо потребовал один мужик.

— Наверно, попросил ссуду в банке, а отдавать не хочешь, а?..

— Так он тебе и сознался.

— Ну как бы ни было, а с него причитается.

— Угощаю! — крикнул Симион и так стукнул по стойке, что стекла и бутылки зазвенели. — Пейте!

В корчме на миг воцарилась гробовая тишина.

— Давай водки, корчмарь, не то прибью!

Слова окружающих когтями царапали ему душу. Он побледнел, и глаза у него стали стеклянные, как у горького пьяницы. Голова пошла кругом, и вся корчма со столами и посетителями завертелась, он едва удержался на ногах. Он налил себе водки дрожащей рукой. Выпил три стакана подряд, опрокидывая их в глотку, как опрокидывают ведра, выливая их в глубокий колодец, пил, не сказав ни слова, не поморщившись, только всякий раз плотно сжимая челюсти.

Потом он взял вторую бутылку водки и поднес ко рту, намереваясь выпить из горлышка, но сообразил, что делает что-то не то, и дрожащей рукой попытался еще раз наполнить стакан. Рука не послушалась. Симион резким движением смахнул со стойки наполовину наполненный стакан и трахнул бутылкой по стойке, осыпав всех окружающих брызгами и осколками стекла.

Блуждающим взглядом он обвел присутствующих и, не говоря никому ни слова, опрокинув на ходу лавку, бросился к выходу. Он бегом взбежал на гору, миновал кладбище и устремился на дорогу, что вела к дому. На самой вершине горы он остановился на короткий миг и проскрежетал страшным голосом: «Убью стервеца! Убью!»

Ночь была черна, ему казалось, что плывет он по грязной черной воде, в омуте, тонет, захлебывается и жадно хватает ртом воздух.