Павел Дан - Избранное

Прежде чем ринуться в дом, он забежал в сарай, схватил топор и, ворвавшись в сени, одним ударом разнес в щепы дверь.

Лампа в комнате горела тусклым светом, слабый огонек в фитиле подрагивал, казалось, осенний туман застлал все вокруг.

Лудовика сидела за столом, закутанная до глаз платком, как человек, погруженный в свое неизбывное горе, вдруг она увидела на стене зловещую тень с занесенным топором.

Она оглянулась. Лицо у Симиона перекосилось, в угольках губ белела пена; бледный как мертвец, он каким-то свистящим, не похожим на человеческий, голосом, точно изо рта у него должен был вырваться пар, прошипел:

— Где эта паскудина и его курва?!

Стожары пропали из виду, поглощенные пучиной небесного моря. Темные волны облаков сталкивались и разбегались, то пряча, то открывая обломки потерпевшего крушение созвездия, огоньки его неожиданно вспыхивали, выныривая среди облачных гряд, и вновь пропадали надолго, захлестнутые его волнами.

В этой кромешной ночи, казалось, сам дьявол затеял ссору отца с сыном и, озлобясь из-за своей неудачи, рвал и метал, дав волю всем темным силам. Он стоял на вершине горы, обрушивая вниз комья земли, грохот и огонь, разметая кукурузные стебли и неистово плюясь. Его конь бил копытом и высекал искры. Все смешалось, казалось, небесный круг вращается без остановки, смешав восток с западом, север с югом, и несчастному путнику, застигнутому где-нибудь посреди степи, пришлось бы ухватиться за какое-нибудь дерево, чтобы не упасть. Черные тяжелые тучи волочили по земле свои устрашающие тени, точно чудища из апокалипсиса, и постоянно меняли обличье, — они все прибывали и прибывали, извергаемые из огнедышащей кровавой пасти ночи, становясь все чернее и зловещей.

Разбуженная до срока осень, с зеленой травой в седых космах, старая и хромая, с одним глазом живым и молодым, а другим тусклым и мертвым, мокрая, точно она вылезла со дна реки, приковыляла на кукурузное поле, жалобно и тонко завывая. При ее вое собаки Урканов пугливо поджали хвосты и спрятались в укрытие, под навес с сеном.

В доме горела лампа. Симион сгорбившись сидел за столом, спрятав лицо в ладонях, отчего его плечи сузились, и он походил на постаревшего мальчика с красной тонкой волосатой шеей, торчащей из грязного ворота льняной рубахи. На лбу у него была заметна свежая царапина. Когда он бежал через кладбище домой, наткнулся в темноте на ветку акации.

— Слава тебе господи, кажись, уснул, — вздохнула Лудовика, заметив, что дыхание у него стало ровнее, тише, спокойнее…

Лудовика выплюнула изо рта нитку, отложила веретено. Потом вновь принялась за работу, то и дело поглядывая на спящего. Когда порывы ветра налетали на стены, сотрясая весь дом до основания, женщина крестилась, поминала бога и тут же снова принималась за пряжу.

«Ежели они уже переписали землю на себя, Симиону всех хуже придется», — подумала Лудовика и вновь отложила веретено. Муж спал крепко. Взгляд ее скользнул по его согнутой шее, сведенным плечам — земля по закону полагалась ему, как единственному сыну у родителей, единственному наследнику всего их добра; этой земле он отдал всю свою жизнь, на ней он трудился, когда был еще мальчонкой, на ней трудился, когда стал взрослым, но еще не женатым парнем, на ней трудился, обзаведясь семьей, — эта земля пропитана его потом, возделана его руками. Как же горько ему будет расстаться с ней. Горше всех. Троян вырастет, наймется в работники. Мариоара останется пока с ними, а потом, даст бог, выйдет замуж за доброго человека. О себе Лудовика и не думала. Что ей? Она выросла в бедности, ей не привыкать; пожалуй, в той невзрачной отцовской хижине ей жилось не в пример лучше, чем в этом большом, крытом черепицей доме, окруженном многими югарами кукурузных полей.

А вот для Симиона случившееся — настоящее горе. Каково ему, непривычному к бедности, начинать новую жизнь. Он всегда был хозяином, даже когда у него оставалось всего два тощих бычка, чтобы обрабатывать поле, — земля-то у него всегда была. Нелегко ему будет на старости лет скитаться по чужим углам, свой-то у него отнимут. А хатенку в селе они давным-давно продали.

Она оглядела комнату: шкаф, стол, кровати — все это его трудом нажито. Тридцать лет в дому стоит. Каково будет все это переносить в чужое жилище!

«Ах ты, напасть какая!» — вздохнула она.

Уставшая от гнева, горечи, боли, она стала почти бесчувственной. Еще некоторое время веретено вертелось у нее в руках, потом она и сама не заметила, как уложила его в подол и уснула.

Ветер на дворе свистел не переставая, тяжелые крупные капли колотились в окна. Изредка потолок начинал скрипеть так, что звенела посуда и сотрясались иконы. Слабый язычок пламени подрагивал в лампе, сидя на кончике фитиля, иногда он вспархивал, будто пугаясь ветра, но, тут же успокоившись, снова садился на прежнее место, подрагивая смеженными желтыми ресничками, точно собирался совсем уснуть; жестяной абажур лампы съехал набок, как шляпа у загулявшего пьянчужки, и делил комнату надвое: потолок и передняя часть комнаты оставались в тени, а пол и задняя были на свету. Казалось, комната перерублена пополам острым страшным мечом и рубец от этого удара пришелся по голове Симиона — прямо на лбу у него чернеет глубокий шрам, созданный игрой света и тени.

В доме все спали, только вещи в доме никак не могли уснуть, казалось, они судачат и ссорятся между собой, как бабы, но вскоре угомонились и они. Даже лампа, глядевшая на всех единственным кровавым глазом морского чудовища, мнилось, уснула и угасла.

Один лишь архангел Михаил на стене, опершись на меч, охранял покой спящих. Сияющий нимб вокруг его головы потускнел, меч от времени заржавел и чуть ли не падал из рук архангела, да и сам воитель, чувствовалось, еле-еле держался на ногах, и сменить его на важном посту было некому.

Из темного угла старой иконы, зажав под мышку свой длинный непотребный хвост, выползал дьявол; пытаясь улизнуть, он уже занес ногу за раму, испуганно озираясь на гиганта с мечом и делая знак своей свите молчать, но было ясно, что ему не убежать…

— Где этот охаверник! Убью! Убью его, подлеца! — закричал Симион, казалось, сквозь сон и не поднимая головы.

Лудовика испуганно встрепенулась.

— Ну, чего кричишь? Видишь, светает. Люди на базар в Лудош едут, услышат…

Не было слышно ни шагов, ни скрипа телег. Лудовика не знала, который теперь час, но было утро вторника, а стало быть, начало базарного дня, и так по ее понятию должно было быть.

Симион снова уснул крепким сном, а Лудовика, поспав чуток, будто заново родилась; это была прежняя гордая, выносливая, сильная духом женщина, она спокойно сидела и пряла свою пряжу. Мысли ее прояснились, она вновь верила в себя и в помощь милосердного господа. Она думала о том, что, как бы ловко и хитро ни состряпали свое поганое дельце эти ворюги, невозможно, чтобы все прошло у них гладко, без сучка и задоринки, где-нибудь да кончик торчит, и толковому адвокату этот клубок распутать — раз плюнуть. А тогда неминуемо ворюгам грозит тюрьма. Это ж не какая-нибудь маленькая провинность, шутка ли сказать, обманным путем завладели чужой землей… Старика-то они наверняка напоили допьяна. Она даже усмехнулась злорадно при мысли, как на виду у всего села поведут жандармы в тюрьму этого негодяя Трилою и ее «дорогую невестушку» Ану. Вот уж будет потеха!..