Павел Дан - Избранное

— Что там у вас стряслось?

— Дядя просит колокольчики, надо ж их привязать волам, потому как за приданым невестиным едем.

— Ах ты, поганец, кыш отсюда! Дурья голова! Ишь чего надумал, на посмешище, что ли, решил нас выставить перед всем селом?

Работник хохотал во все горло, привстав с козел; он попросил колокольцы для смеху, прикинулся дурачком: вдруг старуха дозволит, чем черт не шутит! Вот была бы потеха!..

Нотариус, венгр, заядлый охотник, знаток и любитель вин, вел дела на свой венгерский лад и вкус; он признавал над собой только двух господ: одного — небесного, которого часто призывал в свидетели, и другого — земного; этим вторым был не кто иной, как сам господин нотариус. Правда, с некоторых пор господин нотариус чувствовал себя ущемленным в правах, не мог же он в самом деле одобрять новомодную «демократию», когда депутат, приезжая в село, вначале здоровается за руку со свинопасом, а потом уже со старостой или священником. Он вел себя по старинке, не признавая новых веяний, за что и получал часто нагоняй от начальства.

Кстати говоря, человек он был справедливый и пользовался у людей честных большим уважением. Он постоянно досадовал на падение нравов в обществе и давно бы ушел с места, но ему оставалось всего два года до пенсии. Узнав о проступке Валериу, нотариус был возмущен до глубины души.

— Ты пришел ко мне за документ? — вместо ответа на приветствие набросился он на оторопевшего Валериу. — Хочешь обкрасть свой отец?!

— Я же с полного согласия и по желанию истинного владельца, по закону, так сказать… — стал оправдываться Валериу, окружая себя словесами.

— Врать! Врать! Вон! Быстро! А то я позвать жандарм!

— А кто же, смею спросить, мне бумагу выправит?..

— Вон! Такое свинья! Прочь! Уходить! — крикнул нотариус, рассвирепев, и сказал по-венгерски, обращаясь к Сучиу, хотя продолжал сверлить глазами Валериу: — Хол аз Иштеп! [1] Господи боже мой! (венг.) Не давать бумаг на переписать, отцов земля! Такой авантюрист!..

Он пошарил под столом и извлек свою увесистую трость с бронзовым набалдашником.

Сучиу махнул Валериу: беги, мол.

Очутившись на улице, Валериу пожалел, что не остался в канцелярии. Пусть бы эта канцелярская крыса только осмелился тронуть его, закатил бы он тогда ему здоровенную румынскую оплеуху, все бы зубы ему пересчитал. Дубина!.. Хорошо, никто хоть не видал, как он улепетывал.

Куда же ему теперь деваться? С кем посоветоваться? Дома не с кем. Старый Уркан совсем выжил из ума, глуп как баран. Ана — баба, от нее тоже толку мало? Лучше всего было пойти к тестю, но, сам того не замечая, он уже давно вышел за село и направился к дому Трилою.

Ану он застал тут. Теща метала громы и молнии на голову Лудовики, кричала, что та выгнала Ану из дому, раскидала по двору ее вещи. Валериу тоже пришел в ярость и ругался последними словами.

К счастью, вернулся из города старый Трилою.

— Кончай, дружок, — сказал он, узнав в чем дело, — нечего лупить дубинкой по грязи, только сам себя и окатишь. Умели бы держать язык за зубами, никто бы ни о чем не прознал, все сошло бы как по маслу. Старик, глядишь, не сегодня завтра даст дуба, а с мертвого какой спрос, — и земля осталась бы ваша. А теперь пиши пропало, надо давать задний ход. Ступайте домой и миритесь. Не то, как узнают, что я заместо Аны привез в канцелярию ее сестру, да что старик слабоумный, да еще и бутылку водки выпил, нас всех вместе живо за решетку упрячут. Вот так-то. После драки кулаками не машут.

Трилою был долговязый, худой, с горбатым жидовским носом. Начинал он семейную жизнь лет сорок назад, имея за душой две деревянные ложки да глиняную щербатую миску. Но он знал, кому и как угодить, кого подмазать из австро-венгерского начальства и как задобрить тех псов, что «и еще поважнее», и теперь земли у него было югаров сто, а то и больше. Что правда, то правда, никто во всей Кымпии не знал лучше него законов и как их обойти, да так, чтобы не угодить в тюрьму.

Однако убедить молодых удалось не сразу. Ана низа что не хотела возвращаться, говорила, что скорее удавится, чем станет есть мамылыгу из одного котла с Урканихой.

Валериу кричал: хватит, мол, набатрачился, отныне он отцу не слуга, завтра же начнет строить себе дом.

Но Трилою так пугал их тюрьмой, так расписывал ужас содеянного ими, если все всплывет на поверхность, что молодые, устрашившись, обмякли и сдались. К вечеру, на закате солнца, они, как два мокрых индюка, приплелись домой, готовые к примирению.

Растроганная до слез Лудовика тоже помягчела и, укладываясь спать, сказала Симиону:

— Видал, видал, свой завсегда своим останется, кровь — она не водица. Да и Ана не так уж плоха, зеленые они еще, неразумные. Это все старики виноватые, совсем из ума выжили, намутили воду.

В доме Урканов на время воцарился покой. В воскресенье все вместе отправились в церковь. Симион, одетый в полушубок, расшитый красными нитками, протиснулся вперед и, выпятив пузо, продремал всю службу рядом с похрапывающим сватом Трилою.

Домовитому хозяину такое и не в упрек.

Перевод С. Флоринцевой.

Вечером во вторник старый Уркан неожиданно вернулся домой. Никто, само собой, не ведал, где он бродил и откуда пришел, — из Турду, Лудоша или еще откуда. Не впервой ему было спускаться с холмов Кымпии в долину Муреша, а то и в Тырнаву. Чем дальше от села он забирался, тем приветливей и щедрее бывали с ним люди, — народ-то кругом богобоязненный.

А может, и оттого, что не знали, кто он. Но и там подстерегали его опасности. Осторожный человек тоже может угодить в капкан или провалиться в западню. Случалось такое и со старым Урканом. Забрел он как-то далеко от родного села, до самой Быстрицы дошел; одет был, как обычно, в лохмотья, в которых всегда отправлялся на промысел: постолы стоптанные, штаны заплатанные, рубаха — ветошь, едва на плечах держится, шапка дырявая, а из дыр седые лохмоты торчат, грязный, в пыли, с котомкой за плечами, словом, оборванец оборванцем, — зашел он в какой-то двор, а хозяин его тут же признал, видел он его однажды на ярмарке, когда Уркан своих волов продавал.

— Вот так штука, неужто это ты, дядя Уркан? — изумился он. — Что это с тобой стряслось? Или мир вверх тормашками перевернулся, или я чего-то не понимаю: с каких пор бедняки по хатам сидят, а богатеи за милостыней ходят?

Был и другой случай, в Регине. Увидал его на улице Симионов дружок, с кем тот солдатчину отбывал, привел к себе в хату, усадил за стол, накормил-напоил чем бог послал, про беду его выслушал, как у Уркана хата сгорела и наводнением все хозяйство начисто смыло, спать уложил на чистое белье и даже подушку в ногах положил, точно жениху, а утром дал ему меру зерна и яйцо. «На, говорит, отнеси сыну, пущай поле засеет да птицу разведет в доме. Негоже тебе, дядя Уркан, по миру ходить да попрошайничать. Стыдно это, грешно…»