Павел Дан - Избранное

— Ты поспи, поспи. Пропотей как след, и хворь твою как рукой сымет, вот увидишь. Уж я-то знаю. Напился небось вспотевший холодной водицы?

Но старику не верилось, что ему полегчает.

— Горю весь… думал, до дому не дотащусь, — простонал он.

Вечером, вернувшись с поля, к старикам наведался Симион, сын, ему уже тоже было лет за сорок. От жары его постолы из свиной кожи загнулись носками вверх, стали тверже железа; холщовые белые штаны на нем, какие обычно носят летом все крестьяне в Кымпии, были перехвачены под коленками соломенным жгутом. Левая рука от плеча была у него обвязана тряпкой, чтобы не порезаться о колосья и рубаху не порвать.

Симион был среднего роста, с почернелым от солнца лицом, изрезанным глубокими морщинами; лишь по сверкающим яркой голубизной глазам можно было догадаться, что когда-то был он парень хоть куда.

За последние пять лет он неожиданно постарел. В плохую погоду тяжело дышал, задыхался, мучила его астма.

Симион вошел не здороваясь.

Старики жили в старой, скособоченной и наполовину ушедшей в землю развалюхе, крытой камышом, долгое время эта халупа пустовала, пока наконец не обрела жильцов. В домишке была всего одна комната с двумя подслеповатыми окошками, такими крошечными, что не всякий храбрец отважился бы просунуть в них голову. Четверть комнаты занимала большая изразцовая печь, сразу за дверью стояла кровать с горой подушек и одеял, хотя старик всю свою жизнь проспал на полу, подкладывая под голову котомку или какую-нибудь ветошь, и лишь по праздникам спал на подушке. Между кроватью и печью громоздилась целая гора кочерыжек, хвороста, кизяка — словом, мусора, каким за неимением дров приходится топить бедным крестьянам Кымпии; посреди комнаты высился стол, изгнанный из большого дома Симионом и Лудовикой и нашедший приют здесь; одна ножка у стола обломилась, и под нее для равновесия подложили кирпич, чтобы стол не шатался. Сквозь обвалившуюся штукатурку на стенах проглядывали толстые потрескавшиеся бревна. В дальнем углу комнаты висела большая икона, на которой двое святых корявыми, как ветки дуба, руками держали махонькую церквушку. Головы у святых были круглые, рты большие, как у прожорливых мужиков. Внизу иконы, в ногах святых, виднелась выведенная каракулями надпись, точно писали ее пальцем, окунутым в чернила: «Апостолы Петр и Павел».

Симион слегка пригнулся, входя, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и, помолчав, спросил:

— Что с тобой, батя?

— Да что с ним сделается? Есть вот не хочет ничего, — ворчливо ответила старуха.

С тех пор как ее невестка Лудовика не разрешила ей готовить на летней кухне во дворе, приходилось топить печь и зимой и летом. Но сейчас она затапливала печь для того, чтобы старик мог согреться. Она навалила на него все, что было в доме: одеяла, подушки, тулупы. И хотя пот ручьями стекал с него, старик все дрожал, жаловался на холод, на боль в ноге и спине.

Старуха сидела перед печкой на чурбаке, заменявшем в доме стул, и растапливала печку. Огонь разгорался нехотя. В комнате было темно. Время от времени язычок пламени выскакивал из-под спуда соломы, кизяка, озарял комнату и лицо старухи, выставляя напоказ все ее морщины, и снова прятался. Старуха молчала, ворошила кочергой в печке и тупо смотрела в темноту.

— А болит у тебя что? — продолжал расспросы Симион.

— Все болит. Страсть как болит. Внутри. Под ребрами. Горит. Огнем жжет… — пожаловался старик, высвобождаясь из-под горы одеял и подушек и с трудом приподнимаясь.

Симион помог ему, подложил под спину подушку, чтобы легче было сидеть, но старик сразу же утомился и со стоном повалился опять на кровать.

— Болит… сил нет… — натужно пожаловался он. — Даже ногти на ногах болят.

— Гм! Неладно это, — пробормотал Симион. — Надо бы тебе поесть, подкрепиться малость. Сил набраться…

— Вот и я то же говорю. Да разве он слушает? — вмешалась старуха, безучастно вороша кочергой в печке и не глядя на больного.

— А не сглаз это?

— Не-е-е… Я уж водой побрызгала с уголька… Нету колдовства никакого… Хворый он…

— Тогда бы… того… растереть спиртом спину, грудь — всего…

— У нас спирту нету, а в село как сейчас пойдешь? Темно. Слепая я совсем. При свете и то не вижу, пошел бы ты или Валериу послал.

Ночь на улице густела. От летней кухни по всему двору разливался густой кровавый отсвет, на крыльце дома маячили две тени. Симион разглядел сидящих на ступеньках старшего сына Валериу и его жену Ану, невестку. С тех пор как старик переписал землю на Симиона, Ана на дух не принимала старика, шипела, фыркала как кошка, за глаза иначе не называла, как «старый крохобор» или «побирушник», и только при домашних сквозь зубы цедила «дед». Узнав, что для деда надо принести спирт из села, она вся вскипела, спорхнула с крыльца и, ни к кому не обращаясь, бросила:

— Он свое отжил. Хватит. Давно подыхать пора.

— Сходи в село, сходи, сыночек, — уговаривал Симион. — Будь ласков. Возьми вон ту широкую бутыль с полки и напрямик через горку. Враз и обернешься. И мамалыга свариться не успеет, как ты придешь, вместе и от-вечеряем.

«Сыночек», громадный детина с черными закрученными по-венгерски усами, с плечищами шире проема двери, резко поднялся, сделал несколько шагов, скрючился и схватился за поясницу.

— Ой-ой, что-то спину заломило… Как же я пойду, батя, невмоготу мне, — то ли придуряясь, то ли в самом деле превозмогая боль, простонал он. — Спасу нет, как болит!..

— Куда ж ему переться-то на ночь глядя? — огрызнулась Ана из глубины двора. — Ничего с вашим батей не сделается, чай, до утра протянет, не окочурится. Мы тоже болеем, но никого среди ночи никуда не гоняем и не верещим на все село.

Неизвестно, чем бы окончилось это пререкание, но Лудовика позвала Симиона помочь ей по хозяйству, и он, захлопотавшись, на время забыл про стариков.

Мрак летней ночи поглотил все вокруг. И небо, и землю затопила синева океана, на поверхности которой маячили только звезды. На дальнем холме горел костер, мелькали тени, там веселились чабаны, один, видно, играл на флуэре, но мелодия звучала неровно, то пропадая, то возникая вновь, казалось, играет какой-то неумеха, недавно научившийся держать в руках дудочку. По дну черного океана ночи двигалась телега, слышался натужный скрип колес и понукание погонщика. Миновав село, телега покатила по ровной дороге, волам стало легче, и человек запел. Под небесным сводом его песня звенела, как серебряная монета, катаясь по дну медного ведерка.

На уркановском дворе еще не спали. Ана бродила, разыскивая кур на излюбленных их местах: на шелковицах, под навесом, у забора, где их могли запросто сцапать лисы. Симион напоил и запер скотину и, возвращаясь в дом, чуть было не напоролся на валявшиеся посреди двора вилы, поднял их, по-хозяйски приставил к стене, но тут же налетел на табуретку и разозлился: