Павел Дан - Избранное

— Ты что, батя?

Большой лежал вытянувшись, с закрытыми глазами; крыло смерти широкой тенью накрыло его лицо; в уголках губ пузырилась бело-коричневая пена, и старуха вытирала ее краем грязного фартука, приговаривая:

— Родненький ты мой, родненький…

Ресницы у умирающего дрогнули:

— Ба-а-тюшку позовите!..

Симион не разобрал. Мужик, стоявший у самой постели, понял и крикнул в окно:

— Пошлите за попом!

Симион вышел, ему казалось, что никто лучше его не справится с таким поручением.

— Не ходи, Симион, — остановил его кто-то, — нету попа дома, он у тестя чай пьет и лясы точит…

Симион выругался. Кто-то из крестников Уркана, служивший в блажской консистории, посоветовал пожаловаться митрополиту.

— Только бумагу зря марать да на марки тратиться… — вмешался другой племянник. — Подстерег бы я его где-нибудь за углом да стукнул разок вилами. Больше бы и не понадобилось, с него хватило б. На всю жизнь бы запомнил.

Пока судили да рядили, как быть, Уркан все решил сам: дернулся несколько раз, скорчился и замер, уставившись на сноху так, будто она ему до того мила, что хотелось бы унести ее светлый образ с собою на тот свет.

— Господи-владыко, помирает без свечи!

Старуха влезла на стул, стала искать на полке среди молотков, гвоздей, напильников и других инструментов огарок свечи. Отчаявшись найти, она слезла со стула, взяла лампу и вложила в руки мертвого, сомкнув еще мягкие теплые пальцы вокруг проволочной сетки.

Спичек тоже долго не находили. Покойник уже остывал, когда в комнату явилось призрачное видение огня, как бы удивляясь, зачем его разбудили.

— Умер без причастия.

— Умер, родненькая, — подтвердила другая женщина и всплеснула руками. — Какой грех!..

— Ему и не нужен был поп, чист он был, как ангел.

Жена приникла лбом к ногам покойника, громко запричитала.

Тут же рядом с ней встала другая старуха, из, дальней родни, седая, беззубая, потом третья, и еще, еще, все подхватили плач и тоже запричитали. Причитания были одни и те же, но слова разные. А иной раз и слова были одни и те же, но какая-нибудь старуха, думая, что она самая голосистая, забегала вперед, и остальные поспешали за ней. И все же писклявые, ломкие старушечьи голоса встречались на повторах, сливаясь воедино, как сливаются строптивые, своевольные ручейки, сбегающие с холмов Кымпии, в бурлящем потоке Муреша.

Симион повесил на плечо два пустых мешка и отправился за зерном в амбар. Он хотел свезти пшеницу на мельницу. Шел он ссутулясь, втянув голову в плечи, шмыгая носом и казался дряхлым, согбенным стариком. Он то и дело останавливался, его заносило, шатало из стороны в сторону, словно пьяного, словно земля ускользала у него из-под ног. Он наполнил мешки, яростно встряхнул их, завязал и прислонил в тени амбара, потом сел на оглоблю телеги и уронил голову на руки. Там его и нашла Лудовика, ссутулившегося и вздрагивающего от рыданий.

— Ну, чего ты одиночничаешь, ровно святой схимник. У меня голова кругом идет, а он тут расселся, как барин…

Муж не ответил. Лудовика не сразу приметила в темноте мешки, был вечер, ворота амбара закрыты, и Симион вошел туда через боковую дверцу. Заметив их, Лудовика взвилась, будто ужаленная:

— Это куда же ты столько зерна потащишь?

— Как куда? На мельницу, вот куда! — ответил Симион, не поднимая головы и уставясь в землю.

Глаза Лудовики — красные оттого, что она их долго терла, — нельзя же не показать, как горюет она по усопшему свекру, которого терпеть не могла, — грозно сверкнули:

— Уж не надумал ли ты на этих похоронах спустить все свое добро? У тебя на то ума достанет! А об нас ты подумал? Мы чего жрать будем? Жатва только-только началась, молотилка еще неведомо когда прибудет. В доме шаром покати…

Симион продолжал буравить землю глазами, он знал, что жена не жаловала отца, но был ей благодарен и за то, что она хотя бы притерпелась к старику и нелюбовь свою старалась не выказывать.

С чем только не приходится мириться человеку; что за дела творятся на свете: зятья ненавидят тещ, невестки терпеть не могут свекровей. Он понимал, что Лудовика обеспокоена заботой о детях, чтобы не остались они без еды, поэтому ответил спокойно и примирительно:

— Ничего ты не бойся, хотя зерна мало, все одно с голоду не помрем. Отвезу на молотилку скирды две пшеницы, сам и обмолочу, — не пропадем. А похоронить батю надо с почетом, по-христиански, как положено, чтоб с калачами и водкой, честь по чести. А то люди знаешь как про нас говорить станут: вот, мол, помер Уркан, сыну несметное богатство оставил, а похоронить его как положено поскупились. Куда это годится! Опять же перед Трилою совестно…

— Трилою нам не указ. Вишь, чего испугался! Да мало ли чего люди болтают! А что касаемо Трилою, то он как помрет, пускай его и хоронят с почетом. Не наше это дело. А нам на людей оглядываться нечего. Кормить целую ораву голодранцев из девяти деревень я не намерена! Не такие нынче времена! Это раньше на поминки воз калачей пекли да бочками водку пили. А теперь никто так не поступает. Покойнику память нужнее, а водка ему ни к чему, оно и правильно. Раньше на все село приходилось два-три богатея, вся земля была ихняя, вот они дурью и маялись. Подохнет у них корова, они ее с попом хоронят, а уж коли ребенок богу душу отдал, то непременно за протопопом в Турду посылали. Чего им было терять? Все зерно Тритюла к ним в амбары стекалось. А нынче таких богатеев нету, перевелись. Нынче каждое зернышко в хозяйстве на счету. Кому охота мотать свое добро на похоронах да на свадьбах. Нету таких дураков. Всему должна быть мера…

— Лето на дворе, — перебил ее Симион. — В воскресенье батю бы надо похоронить.

— Где сказано, что надо? Не так нынче жарко, чтобы нельзя было покойника неделю на лавке продержать. Опять же, чем дольше покойник в доме, тем, значит, и почет ему больше отдается. Это только цыгане сразу на второй день хоронят.

— А я говорю, надо похоронить его честь честью и в воскресенье. Поп в церкви говорил, что летом покойника держать в доме больше трех ден не полагается, на то закон есть. Третий день выходит в понедельник, а мы похороним в воскресенье, днем раньше, зато от жатвы не отнимем ни дня.

— Попово ли это дело решать? Пускай он своего батю хоронит, когда ему вздумается, а мы своего будем хоронить, когда нам сподручней. По нашему разумению.

Симион опять не ответил. Он сидел мрачный, понурый, закрыв лицо ладонями, словно стыдясь смотреть на свет божий; он походил на несчастного путника, попавшего в лапы свирепой ведьмы.

Ох как не хотелось Валериу идти за попом. Надевая постолы, он ворчал и ругался: чего, мол, только не приходится делать человеку, если жена у него — дочка Трилою, а мамаша — дочка Поцуша.