Павел Дан - Избранное

— Вернется человек с поля, сам еле ноги таскает, а тут еще за вами ходи да убирай! Пораскидали все по двору! Убрать некому! Баб в доме мало!

Ужинать сели поздно, такой порядок в доме завела Лудовика. Валериу снял с огня котел, поставил наземь и, зажав между постолами, стал размешивать мамалыгу, потом вывалил ее прямо на стол и смотрел, как она разваливается надвое, предвещая дальнюю дорогу. Поставив котел на место, Валериу мимоходом закатил шлепок прикорнувшему на кровати младшему брату Трояну.

— Вставай мамалыгу жрать!

Троян было завопил, вскочив как ошпаренный, но, убоявшись получить вторую затрещину, тут же прекратил рев.

Симион кинул на кровать соломенную шляпу и громко забубнил «Отче наш». Лудовика молилась на ходу, расставляя тарелки и разрезая мамалыгу на части.

— Господи, прости нас и помилуй! Аминь! — произнесла она в конце молитвы, крестясь вместе с остальными. — Ох, накажет нас бог за то, что во время молитвы не стоим на месте.

Ужинали в летней кухне, сидя за сосновым столом, при свете печного огня. Лампу не зажигали. Лудовика считала, что керосин зазря жечь нечего, и так никто ложку мимо рта не пронесет. Она сидела у печки с миской на коленях и время от времени подбрасывала в огонь пучок соломы. Валериу с Аной ели из одной миски, Троян и Мариоара поставили свою миску на табуретку, а сами уселись на порог. За спиной у них пристроился пес Буркуш и следил за каждым куском, совершавшим путь от миски до рта. Этого черного с умными, внимательными и чуть печальными глазами пса привез Симион из Турды, говорил, что «нашел». Пес был еще щенком, толстым, неуклюжим, веселым, с гладкой, лоснящейся, будто покрытой лаком шерсткой, теперь он вымахал в огромного тощего кобеля, потому что больше ему перепадало побоев, чем еды. Лудовика терпеть не могла собак, кошек и всякую другую живность, повторяя, что нет от нее никакой пользы. Буркуш то и дело тянулся к миске ребятишек, пытаясь ухватить кусок мяса или мамалыги, он был так голоден, что не отходил ни на шаг, хотя Троян то и дело шлепал его ладошкой по лбу. Наконец собаке удалось стянуть кусок мяса, и она помчалась с ним к хлеву, забилась куда-то в уголок, откуда ее уже было не достать. Все рассмеялись, давно наблюдая за поединком мальчика с собакой.

Ужин продолжался долго. Обычно за ужином каждый рассказывал о том, что случилось с ним днем, с кем видался, о чем говорил и тому подобное. В разное время года говорили о разном: летом говорили о пахоте, о севе, о том да о сем, зимой о кормах или топливе, сейчас заспорили о пшенице, сколько скирд выйдет да сколько каждая даст зерна. Потом заговорили о моцах [2] Жители области Западных гор. , нанятых на работу. Сравнивали с прошлогодними, старательными, работящими, эти-то оказались никудышными работниками, лентяями, после обеда заваливались спать, а с утра дожидались, покуда поле просохнет. Был у теперешних моцев еще один недостаток: прожорливость. Жрали они, дьявол их побери, черный, как земля, сырой тяжелый хлеб, который Лудовика пекла таким нарочно, надеясь, что меньше съедят. И чорбу из прошлогодней фасоли тоже хлебали полными мисками.

Разговор все время двигался по острию ножа, и нить его беспрерывно обрывалась.

— Ну как батя? — решилась наконец спросить Лудовика, не отрывая глаз от миски.

Вопрос, сорвавшийся с крутизны, окунулся в прозрачную глубину молчания, гладь которого взбаламутила лишь возня детей.

— Цыц, оглашенные! Не то как дам, костей не соберете! — рассвирепев, прикрикнул на них Симион и замахнулся кулаком.

— Только этого нам не хватало, — решительно потянула оборванную нить Лудовика. — Не хватало ему среди лета помереть, в самый разгар жатвы…

— Небось недельку потеряем…

— Неделька-то что… Неделька бы ничего, да колосья уже осыпаются, стебель ломится, потерянного не соберешь…

— Ох-ох… — вздохнула Лудовика. — Вас только одно и заботит… А поминки? Про поминки бы подумали! Фасоль не дозрела, картошки нет, только маленько прошлогодней осталось. Сало на исходе, и так придется прикупить. Только и знаете, что жрать. А ты, баба, хоть об стенку головой бейся… Ох-ох-хо!..

— А я бы его похоронил в пост, — подсказал Троян в дверях.

Лудовика опять вздохнула.

Мариоара, которой есть уже не хотелось, плеснула в Трояна остатки молока.

— Какой ты все-таки олух, — сказала она брату. — Нешто в пост покойников хоронят?

Три дня хворал старый Уркан, укрытый тулупом и подушками, чтобы отогреть ноги, с горячим кирпичом у поясницы. Три длинных летних дня тянулись, как три долгие зимние ночи. Ничего он не ел, ничего не пил, кроме заговоренной от сглазу воды. Ни глоточка водки не попробовал, хотя старуха сделала его любимую настойку — приготовила водку с сахаром, тмином и всякими одной ей известными травами. Хлебнешь такой настойки — душа зарадуется, держишь во рту, проглотить жалко: до того сладка! И уж как он, бывало, любил ее! А теперь отвернулся, не стал пить. Старуха ему и яичницу со свининой зажарила, и плэчинду испекла, и любимейшее его блюдо, борщ с пампушками: ничего он не попробовал, от всего отказался, только поглядел грустно на старуху, вздохнул глубоко, вот и весь разговор.

Он скользнул взглядом по резной деревянной вешалке, увидел, что висит там украшенный медными заклепками ремень, в котором он, бывало, щеголял в молодости, опять глянул через стол на свою старуху, на белую прядь, выбившуюся из-под платка.

— Ты чего? — спросила жена, сидя у печки и не подняв глаз.

— Гляжу… — вздохнул старик.

Помолчали.

Старуха подняла голову и увидела, что из воспаленных глаз мужа на щеки, почерневшие и исхудалые от болезни, катятся одна за другой большие горошины слез.

— Ты чего плачешь, старый? — спросила тихо.

Он ответил не сразу. Сначала медленно выпростал руку из-под тулупа, утер тыльной стороной ладони глаза и сказал:

— Знаешь… пятьдесят два года мы с тобой вместе отжили…

— Верно. Этой весной ровно пятьдесят два будет.

Старуха всплакнула.

Три долгих дня прожили старики в своем ветхом домишке у ворот. За все эти дни никто о них не вспомнил, никто к ним не зашел. Все три дня они проговорили, вспоминали молодость, людей, события, давно миновавшие. Стояло жаркое лето, Симион был занят в поле уборкой, и некогда ему было зайти проведать отца с матерью.

На четвертый день к полудню Уркан стал отходить.

Родня, прослышав об этом с утра, собралась возле умирающего. Оба дома заполонили двоюродные и троюродные братья, сестры, племянники и племянницы, крестники и крестницы. Лудовика послала за Симионом, был он с работниками на жатве в Заподии. Оставив работников на попечение присланного за ним человека, Симион поспешил домой. Люди, столпившиеся во дворе, расступились, давая ему дорогу.