Павел Дан - Избранное

Стыда он, конечно, никакого не чувствовал, и увещевания эти ему были нипочем. Но понял, что в каждом деле есть свои подвохи, и извлек для себя необходимый урок. Впрочем, такое с ним случалось не часто, раза два-три за все годы.

Если в каком-нибудь дворе хозяин смотрел на него косо, с недоверием, а то и вовсе мимо, будто не замечает, старик втягивал голову в плечи и бочком-бочком подобру-поздорову со двора, из этого села, куда-нибудь подальше. В другой двор он и не заходил, упаси бог — а вдруг и там встретят так же, а то и еще похуже. Потихоньку перешагивал он через лаз и полем, стараясь обходить мужиков, что работали на пахоте, шел в другое село.

«Нехорошие люди, — думал он, радуясь, что благополучно избежал опасности. — Земля так и кишит злыднями, чума их возьми!»

Страшнее ругательства за ним не водилось, и вообще человек он был незлобивый, мягкий, никому бед не причинял.

Так долгие дни, а то и недели бродил он по свету из села в село, из хаты в хату. Спал где придется: то в лесу на сухой листве, убаюканный колыханием веток под шум ветра, а в безветрие, под пение птиц, спал он и под открытым небом в широком поле, подложив под голову свою нищенскую суму, а то в чьем-нибудь доме, у набожного хозяина, притулившись возле печки на охапке соломы.

Люди щедро одаривали его чем придется: яйца давали, пшеничную или кукурузную муку, деньги. Набив свой мешок полным-полнехонько, он заходил к какому-нибудь откупщику и, сторговавшись с «овреем», вываливал свое добро. Надо сказать, что старик, дай ему бог здоровья, не жадничал. «Оврей» потчевал старика водкой, и старик, взяв из-за двери свою котомку и посох, отправлялся дальше. Уходя, он проверял, на месте ли лежат за подкладкой полученные деньги, и говорил хозяину на прощание:

— Ну, бывай здоров!

— Счастливо, счастливо!.. Ты, дед Уркан, как будешь в наших краях, непременно заходи… непременно…

— Ладно… ладно… — отвечал старик и уходил, шаркая ногами в дырявых постолах.

«Оврей» некоторое время глядел ему вслед, потирая белые, пухлые как пампушки руки с короткими и толстыми пальцами, и, захлебываясь от радости, посылал воздушный поцелуй тощей подслеповатой жене в свалявшемся парике, сидящей за столом у дверей.

Побродив недель шесть, Уркан возвращался домой пешком, так же как уходил. В огненную колымагу, как он называл поезд, он ни в жизнь бы не сел, а при встрече с ней где-нибудь в пути, когда поезд выныривал неожиданно из-за холма, старик испуганно крестился и плевал, будто встретился с самим дьяволом. Надо сказать, что и поезд платил ему тем же, оставляя где-нибудь на дороге жандарма или какого-нибудь «пса бешеного», который хоть и одет по-господски, но, того и гляди, остановит тебя да спросит: «Кто? Откуда? Куда идешь?» Нет, старику не нравились езжалые дороги, где неведомо кого встретишь. Он любил тихие проселки, а то и просто тропинку в поле; здесь он чувствовал себя как дома. Бывало, встретится мужик на телеге, подвезет за «спасибо и даруй тебе господь здоровья да твоей скотине приплода» до ближайшего села.

Возвращался Уркан домой с полной торбой: была тут и рубаха почти новая, снятая с чужого плетня, и детская игрушка, случайно оставленная на дороге господским дитятей, и платок, и жестяная коробка, словом, всякая всячина… Как только он входил в дом, Урканиха мигом запирала дверь на засов, закладывала окна подушками, чтобы эта проныра Лудовика, ее невестка, не могла подглядеть, — и высыпала добро из торбы прямо на стол.

— Ох ты, невидаль какая! — восхищенно всплескивала она руками.

Уркан садился на чурбак возле печки и ни словом не отзывался на восклицания и расспросы жены.

Кряхтя, он долго развязывал ссохшиеся, скукоженные ремешки на постолах, бормотал что-то, то ли бранясь на непослушные шнурки, то ли отгоняя от себя большую белую кошку, спрыгнувшую с холодной нетопленой печки и теперь увивающуюся вокруг него, ластящуюся так, что кошачий хвост беспрестанно попадал ему в рот. Старуха каждую вещицу взвешивала на руке, подносила к глазам, отстраняла от глаз, чтобы разглядеть получше.

— Этот платочек цветастый беспременно подарим племяннице Мариоаре из Тицы, жилетку отдарим Лудовике, ей она в сам раз будет, хотя нет, она больше для старухи годится, оставлю себе. Машину отдадим племяннику Аурелу, вот уж мальчонка обрадуется, вот обрадуется! Ох ты, страсть какая! Смотри, смотри, в машинке-то господа сидят, ну прямо как живые! Чего только богатеи не придумают!.. Фу-ты ну-ты!.. Вот уж кому наверняка помирать неохота!..

Потом она одну за другой перебирала одежку Уркана, в которой он попрошайничал, — рвань, тряпье; кончиком ножа на каждой вспарывала нужную заплатку и доставала припрятанные деньги.

— Много собрал-то?

Уркан не отзывался. Старуха бережно пересчитывала деньги, раскладывала в отдельные кучки по цвету и величине, потом, завернув в тряпицу, прятала узелок в ямку под ножку кровати. Остальные вещи она рассовывала что куда: под соломенный тюфяк на постели, за икону, в сундук на самое дно.

Дав мужу поесть и оставив его одного — пусть отдохнет, выспится, — она брала пряжу и возвращалась во двор, усаживаясь на прежнее место, рядом с Лудовикой.

Лудовика казалась высокого роста, но это было не так, хотя, может, оттого она казалась рослой, что никогда не горбилась. Прямая, статная, она и голову держала прямо; из-под седой пряди волос, наползавшей на лоб, блестели ее острые, хищные глаза дикой кошки. Лицо у Лудовики широкое, скуластое, большой рот с влажными липкими губами, как у теленка-сосуна. Одевалась она всегда в черное, платком закрывала почти пол-лица и в таком виде походила на старого плешивого беркута с полинялыми, общипанными перьями. Свекровь она терпеть не могла — стоило той усесться рядом, как словно нарочно веретено в руках у Лудовики становилось скрипучее, неподатливое, а сама она беспрестанно выкусывала и сплевывала кострицу.

— Руки бы отсохли у того, кто чесал эту коноплю.

— Ох, милая, — пожаловалась в свой черед старуха, — обносился совсем мой старик, постолы худые, что делать, не знаю. Новые бы купить надо, да не на что. В доме ни гроша, у людей, что ли, занять? Может, вы пособите, дадите взаймы леев сто — двести, а?.. А какие хорошие были постолы-то, совсем новенькие… износил, старый… И одежка у него совсем поистрепалась, пуговиц и тех нет. Ну бродяга бродягой, что ты будешь делать?..

— Ладно вам скулить-то, мамаша, небось на одежку-то деньги найдутся. Всю жизнь ходит по селам побирается, неужто на постолы не скопил?.. Люди-то зря болтать не станут, а говорят, мол, старый Уркан все свое добро, попрошайничая, собрал…

— Брешут, брешут все! Ни гроша в доме нету… Напраслину возводят на моего старика…