Павел Дан - Избранное

У Лудовики так и чесался язык сказать ему что-нибудь обидное, но, ничего толком не придумав, она просто спросила:

— Ты, никак, сыночек мой дорогой, родную мать не признал?.. Чтоб у тебя глаза повылазили!

Валериу, насвистывая, удалялся.

— Бумагу идешь требовать? Хочешь батькину землю подарить своей рыжей мерзавке? Славно! Ну, иди, иди, а то не поспеешь!..

Последних слов Валериу не слышал, он свистел во всю мочь, так что в ушах звон стоял.

Лудовика, присев на краю кручи, разулась и потом стала быстро спускаться вниз. Занимался день, но солнце еще пряталось за тучами, лишь на востоке полоска чистого неба алела кроваво-красным цветом, обещая ветер. Кукуруза стояла не шелохнувшись, мокрая от дождя, и сморщенные ее листья были похожи на лица нищих стариков, стоящих в ожидании милостыни. Над кокуланским лесом летала сорока, и все вокруг молчало как камень.

Душа Лудовики постепенно исполнилась этой тишиной. Боль отступила. Содеянное против нее злое дело казалось таким же обычным, человеческим, как всякое другое. Об Ане она и не вспомнила… а Валериу был ее сыном, родной кровинкой, не лучше и не хуже других детей, и если он даже чуть не причинил им зла, то с кем не бывает, дети они дети и есть, вечно чем-нибудь досаждают родителям… Так уж повелось на белом свете… А ее муж с младшим сыном трудятся в поле, сеют озимую… остальные домочадцы тоже наверняка заняты какой-нибудь работой. Вот и она, как вернется домой, займется каким-нибудь делом. Все идет как положено, как обычно…

Когда в разрывы туч глянуло круглое детское личико солнца, Лудовике вдруг захотелось опуститься на колени, поцеловать влажную траву на обочине и возблагодарить милосердного господа за то, что щадит и наставляет…

У дома она приостановилась, прислушиваясь. Кто-то пел:

«Ишь разгорланилась с утра пораньше, — насупившись, подумала Лудовика. — Я ни свет ни заря, как коза, прыгаю по горам, распутываю, чего она наплела да наворошила, а она тут в тепле нежится, и еще ей поется, поганке».

Прежняя обида и негодование ожили у нее в душе. Она опять стала мрачной, глаза потускнели, и, молчаливая, озлобленная, вошла она в дом.

Ана сучила пряжу. Когда свекровь вошла, она не только не перестала петь, но, как бы желая ей досадить, повысила голос, даже не повернув головы. Лудовика наткнулась на решето с мотками пряжи.

— Ты что пинаешь, старая падаль, ты, что ли, пряла или твои голодранцы?

Лудовика схватила ее за волосы и больно потянула вниз. Ана бешено заколотила ее кулаками по животу, куда ни попадя…

Но сил у нее достало не надолго, изрядно потрепанная, потому что Лудовика была крепка, как добрый мужик, выскочила на улицу и заорала во всю глотку:

— Караул! Спасите! Помогите кто слышит, эта свинья Урканиха хотела меня убить! Спасите! Помогите кто может! Караул!..

Свекровь даже не вышла за ней, но Ане нужны были свидетели на случай суда.

Лудовика ринулась в комнату, где лежали Анины вещи, и стала охапками выбрасывать их через окно на улицу: простыни, скатерти, полотенца, платья, — словом, все, что попадалось под руку.

Запоздалый обоз, что тащился в город на базар, задержался у ворот. Мужик на переднем волу залюбовался на «камедь».

— Во, глядите, мужики, сколько приданого! — сказал первый возница.

— Лудовика — туз козырной, а Ана — дамочка…

— Ах ты, горе, Трилою-то на приданое не дюже расщедрился. Бедненькая она…

— Стакнулись богатей с богатеем, как горы в сказке…

— Трогай, чего встали? Гони, чего глазеть, на базар опоздаем! — закричала баба с самой последней телеги. — Две собаки дерутся, чужая не встревай! С жиру бесятся! Пошел!.. Гони-и!..

Ане стало не по себе, устыдившись, она кинулась за угол. Решив, что одежду подберет тот, кто ее раскидал, Она повязала платок на глаза, как следовало рассерженной бабе, и двинулась полем к своим.

Шагая через кукурузные угодья, она кипела злостью не только на свекровь, «всему селу известную скандальную бабу и стерву», но и на этого «тюфяка» Валериу, бесштанного недотепу, что и жену защитить по-мужски не умеет.

Вернувшись домой, она, ни слова не говоря, уселась на крыльцо и разревелась. Ее мать, хромая и дряхлая старуха, кормившая в это время цыплят и отгонявшая от них «ни на что не годного петуха, которого давно пора зарезать», по глухоте ничего не услышала. Пришлось доченьке зареветь погромче, старуха обернулась и ахнула:

— Что с тобой, доченька? Что стряслось?

Ана утерла глаза краем платка.

— «Что с тобой? Что стряслось?» Житья никакого нету. Накричали на меня!

— Кто? Господи спаси! Кто накричал?

— Урканиха! Лудовика! Кто же еще?!

Старуха поворотилась лицом к востоку, воздела руки к небу, — в одной был костыль, поэтому, оставшись без подпорки, она сразу скособочилась, — и принялась насылать на сватью проклятия, от которых даже небо пришло в ужас, потому что тут же нахмурилось, то есть заволоклось тучами.

— Так мне и надо! — злопыхала Ана. — Не вышла я за любого, послушалась вас, пошла за Уркана. Вы сулили богатство. Урканы, мол, нам ровня, вот и вышло по-вашему. А эта ведьма Урканиха разбросала все мои вещи по двору, прямо из окна порасшвыряла, подлюга!

— Тьфу, страсти какие! Да как же можно? С Трилою еще никто не смел так поступать. Ох ты господи! Ну, встречу я ее на улице, задам жару!.. По гроб жизни помнить меня будет! А Валериу куда ж смотрел?

— В воду. Куда ж ему еще смотреть?.. Бегает Валериу по канцеляриям за всякими бумагами… А я…

Ана опять всхлипнула.

— Ну ты не тужи, доченька. Вытри глазки. Не плачь. Отольются ей твои слезоньки. Найдется на них управа, наймем адвахата…

— Ну их ко всем чертям!

— Одно меня беспокоит, — продолжала старуха, талдыча свое и не обращая внимания на слова дочери, — вещи твои, что остались там лежать на дворе. Раскидала их Урканиха, говоришь, а вдруг пойдет дождь, намочит, пропадут вещи-то… Пошли работника на телеге, пускай привезет, ах, жаль, лошади дома нету. Поехал батька в Лудош…

— Сама посылай, коли надо, а по мне, пропади они пропадом, вещи! Пусть хоть сгниют на дворе! Не жалко мне! Дались вам тряпки эти, меня не жалеете…

Работник только что вернулся с сенокоса и привез полную телегу травы. Приходился он Трилою племянником, был он разбитной и веселый парень, запряг четырех волов в коляску, посадил на облучок девятилетнего мальчика-сироту, взятого в дом «из жалости» для помощи, и с шумом выкатил со двора.

Выбравшись на дорогу, он неожиданно остановил волов и послал мальчонку за колокольчиками.

Старуха думала, забыли они что-то; припадая на одну ногу, подошла к забору.