Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Голяшкин разбудил меня часу в седьмом пополудни. Он был уже одет и навеселе. Мое платье также высохло. Пока я спал, Голяшкин успел от моего имени угостить всю деревню, всего человек пятнадцать и с бабами, и сам порядком подгулял.

– Куда теперь ехать, в Кронштадт или в Петербург? – спросил Голяшкин.

– Разумеется, в Петербург, – отвечал я.

– А мне зачем туда! – возразил Голяшкин, – гичка моя пропала, а вы доедете и без меня сухим путем. Я ворочусь в Кронштадт через Рамбов (т. е. Ораниенбаум).

– Делай как хочешь и как знаешь, – сказал я.

Я нанял лошадь с таратайкой до Петербурга и простился с Голяшкиным, приказав ему никому не говорить о нашем приключении и, если спросят обо мне, отвечать всем, что я поехал на рейд или на косу к доктору. Мы расстались.

По счастью, верстах в трех от деревушки, на большой дороге я нашел у харчевни извозчичью карету, возвращавшуюся в Петербург без седоков, и поехал покойно в город.

В Петербурге я пробыл только сутки, не выходя из дому моего зятя. Болезнь сестры моей, благодаря Бога, приняла благоприятный оборот. У нее был нарыв в горле, который прорвался накануне. Но доктор для избежания всякого волнения запретил мне видеться с сестрою. Я только взглянул на нее из дверей во время ее сна и отправился в обратный путь на галиоте [1845]с пенькою.

На другое утро явился я к моему доброму генералу И. И. фон Клугену. Он редко улыбался и всегда казался угрюмым и серьезным, и надобно было знать его коротко, чтоб постигнуть всю мягкость и все благородство его души.

– Чем вы были больны? – спросил он меня.

– Я страдал головною болью, – отвечал я.

– Из всего я замечаю, что вы подвержены частым головокружениям , и я советую вам серьезно лечиться, потому что это может довесть вас до большого несчастия, – возразил генерал, отвернувшись, чтоб скрыть от меня улыбку.

Я молчал, поняв намек.

– Что ж вы делали во время вашей болезни? – спросил генерал, шуточным тоном.

– Спал, – отвечал я.

– А что вам снилось? – примолвил он.

– Мне снилось, будто сестра моя была при смерти больна, будто я отправился в Петербург на ялике, будто ялик разбился во время бури и я едва не утонул.

Я рассказал генералу мое приключение во всей подробности, как будто все это было во сне.

– Любезный друг, – сказал генерал, – кто наяву делает глупости, тому снятся страшные сны. Надеюсь, однако ж, что этот сон о поездке в Петербург будет последний…

Нежнее и благороднее нельзя было поступить, и я дал слово, что этих снов больше не будет, и сдержал мое обещание.

С одной стороны, судьба тяготила меня, а с другой – нежила. Отец родной не мог бы нежнее обходиться со мною, как обходился мой добрый генерал Иван Иванович фон Клуген!

Внезапно он заболел от простуды после бала у генерала Ширкова. На старости каждая болезнь сопряжена с опасностью жизни. Я поместился у него и не отходил от его постели. По счастию, камердинер его был мне предан и позволил это. В первые дни у генерала были припадки горячки при совершенном упадке сил. Он часто забывался и даже бредил. Я сам давал ему лекарство, сидел при нем ночи напролет, подавал питье и наблюдал, чтоб он не раскрывался. Доктор предписал трения, и я сам натирал его по всему телу. Дней через десять опасность прошла, но я так утомился беспрерывным бдением и так расстроился внутренним потрясением, что сам должен был прибегнуть к советам врача. Генерал чувствовал мое самоотвержение и привязанность, но не сказал мне ни одной обычной благодарственной фразы. Когда он впервые встал с постели в присутствии врача и нескольких из своих любимых офицеров, он не хотел ничьей помощи и оперся на меня, пожав при этом крепко мою руку.

– Я не обманулся в тебе , – прошептал он.

С этих пор он начал называть меня ты , а до того всегда употреблял вы .

Во время выздоравливания (convalescence) генерал часто проводил вечера в разговорах со мною. Как все старые воины, он любил вспоминать о походах и сражениях, в которых сам участвовал. Да и может ли быть иначе! Ничего нет приятнее и сладостнее, как воспоминание минувших трудов и опасностей. Кто не терпел нужды, не рисковал жизнью, не бедствовал, тот не может иметь понятия о счастии.

Генерал мой, Иван Иванович фон Клуген, не получил основательного школьного образования, потому что по тогдашнему обычаю вступил в весьма молодых летах в военную службу. Но он наделен был от природы здравым рассудком, которого нельзя приобресть ни в какой школе, и, находясь при нескольких штабах во время своей службы, как говорится, понатерся возле людей высшего образования. Он даже был в приязни с знаменитым германским писателем и единственным практическим философом – Зейме. Тогда я вовсе не знал этого писателя и слушал хладнокровно рассказы генерала об этом необыкновенном человеке, бывшем сперва воспитателем детей у генерала графа Игельстрома, потом исправлявшем должность его секретаря в звании подпоручика русской службы. Генерал говорил мне о великом Суворове такие вещи, каких я не нашел ни в одной книге, и, вероятно, это мнение сообщено И. И. фон Клугену знаменитым Зейме.

«Теперь еще рано судить о Суворове, – сказал мне однажды генерал. (Это было говорено только девять лет спустя после смерти героя, скончавшегося 12 мая 1800 года.) – Все ставят Наполеона выше Суворова, и весьма многие не только из чужеземцев, но и из своих, даже не признают в Суворове великих качеств полководца и называют его храбрым гренадером , который побеждал быстрым натиском и решительностью, не сберегая жизни своих храбрых солдат. Говорят, из всех кампаний Суворова нельзя извлечь ни одного правила для тактики и стратегии и что все его искусство ограничивалось: “Ура, вперед, в штыки!” В обвинениях может быть несколько истины, но обвинители не исследовали причин, которые заставляли Суворова действовать так, а не иначе. Суворов только одного Кутузова (Михаила Иларионовича, впоследствии фельдмаршала и светлейшего князя) почитал генералом, способным к высоким стратегическим соображениям. Всем другим генералам он не доверял. Любимцев своих – князя Багратиона и генерала Милорадовича, молодых [1846], храбрых, пылких воинов, – Суворов называл своими орлами , штыковыми генералами, но боялся основывать успехи на их соображениях. Он уважал генералов Дерфельдена, Буксгевдена и некоторых других, но доверял вполне только русской храбрости и побеждал ею, умев возбудить в солдатах неограниченную к себе доверенность. “Бог наш генерал!” – повторял часто Суворов. Но те, которые близко знали Суворова и с которыми он говорил серьезно (а таких было весьма немного), утверждают, что Суворов не уступал ни одному полководцу в военном искусстве, с тою разницею, что он не любил раздроблять войско на отдельные отряды, но действовал совокупными силами. Хотя Римский-Корсаков и не виноват был в претерпенном поражении под Цюрихом, потому что вопреки общему плану оставлен был австрийцами [1847], но Суворов подкреплял этим несчастным событием свою недоверчивость к отдельным корпусам. “Германа съели в Голландии [1848], а Корсакова недоели в Швейцарии, – сказал однажды Суворов генералу Дерфельдену, от которого я слышал это, – а будь он при мне с своим корпусом, мы бы чрез четыре месяца воспевали вместе в Париже: “Тебе Бога хвалим!” Суворов был великий муж в полном смысле слова, но он хотел действовать везде один , с своими солдатами, и все свои победы приписывал Богу и солдатам!» [1849]