Джеймс Джойс - Улисс [ЛП]

Но Герти была непреклонна. Уж она-то не побежит собачкой откуда свистнут. Пусть себе носятся как угорелые, а она может и посидеть, и ответила, что ей и отсюда видно. Пристальный взгляд обращенных к ней глаз, наполнял её вибрирующими пульсациями. На какой-то миг она ответила на его взгляд, всмотрелась и – ей всё стало ясно. Добела раскалённая страсть бушевала в этом лице, безмолвная, как могила, страсть, которая приковала её к нему. Наконец-то, они остались одни, и некому теперь подглядывать и делать замечания, и она чувствовала, что на такого можно положиться до конца дней – надёжный человек чести, мужчина несгибаемого благородства до кончиков ногтей. Его руки и лицо ходили ходуном, и её охватил трепет. Откинувшись далеко назад, она задрала голову и подняла глаза вверх, на фейерверк, и охватила руками своё колено, чтоб не опрокинуться, и никто, кроме них двоих, не знал и не видел, что тем самым она приоткрыла грациозные, прекрасно сложенные ножки, наливные, мягкие, нежно округлые, и ей словно даже послышалось биение его сердца, его хриплое дыхание, потому что она знала про страстность таких пылких мужчин, с тех пор, как Берта Сапл по секрету, взяв с неё страшную клятву, что никогда никому ни за что, рассказала ей про ихнего жильца, джентельмена из Комиссии по Перенаселённости, у которого были вырезки фотографий из газет, ну, там красотки-танцовщицы из кабаре с ногами выше головы, так она говорила, что он иногда занимается бесстыдством (ты ж понимаешь) в постели. Но тут сейчас совсем другое, потому что всё по-другому, и ей даже почудилось как он оборачивает к себе её лицо, чтобы прильнуть его красивыми губами в первом стремительно-обжигающем прикосновении. И это не так уж и предосудительно, что, пока ты не замужем, иногда занимаешься этим, и всё-таки нужны священики-женщины, которые поймут тебя без долгих пояснений, вон и у Кисси Кэфри тоже в глазах порой бывает этот застывший млеющий взгляд, значит и она, дорогуша, туда же, и Винни Рипинхем, что балдеет от фоток актёров, а тут ещё у неё дела на подходе.

И Джеки Кэфри закричала, что вон ещё – смотрите! – и она отклонилась назад, а подвязки на ней были голубые, под цвет её прозрачных, и все тоже увидели и закричали: – ещё! вон ещё! смотри! – и она отклонилась назад, дальше некуда, и что-то неразличимое металось в воздухе, размытый тёмный силует, туда-сюда. И тут она увидела длинную римскую свечу, подымавшуюся над деревьями всё выше и выше, и, в напряженном затишьи, у всех перехватило дух от возбужденья, пока та устремлялась ввысь, заставляя её отклониться всё дальше и дальше назад, чтоб проследить взлёт вверх, так высоко, почти не видно, и по лицу её разлился божественный, пленительный румянец от напряжения спины, а ему открылся вид и на другие её вещи тоже, муслиновые панталончики (эта ткань ласкает кожу) куда лучше других, и зелёные рейтузы, по четыре и одиннадцать, потому что эти беленькие, и она раскрыла всё перед ним и видела как он смотрит, а потом та взмыла до того высоко, что на миг исчезла из виду, и она вся трепетала, так далеко запрокинувшись назад, а он имел полный обзор, намного выше её коленей, куда ещё никому и никогда, даже заходя в воду, и она нисколечко не стыдилась, а он и подавно, уже совсем воткрытую уставясь на такой откровенный показ, не в силах противиться притягательности полуотдающейся, как у тех бесстыжих танцовщиц, что вскидывают перед джентельменами юбки, и всё смотрел, смотрел. Ей почудилось будто она позвала его – задыхаясь, вскинув белоснежные нежные руки, ну, приди же, прижмись губами к этому белому лбу – призывным стоном юной девичьей любви, тем лёгким сдавленным вскриком, что звенит за веком век. И тут взвившаяся ракета разорвалась – О! – слепяще лопнула римская свеча, обернувшись яркой буквой О, и все вскрикнули: – О! О! – от восторга, и тут же хлынул ливень золотистых прядей и они рассыпались, и – ах! – превратились в зеленовато-влажные звезды и ниспадали мягко помигивая, О, как хорошо! О, так неспешно, сладостно, нежно. И растаяли все, как роса, в сером воздухе: и всё стихло. Ах! Она взглянула на него и поспешно подалась вперёд, выразив благопристойный протест и лёгкий упрек быстрым взглядом, от которого он покраснел словно девушка.

Привалившись спиной к высокому камню, Леопольд Цвейт (это был он) стоял молча, потупив голову пред взглядом этих юных чистосердечных глаз. Ах, подлец! Опять за старое? Чем, спрашивается, ответил скотина на зов чистой незапятнанной души? Поступил как последний хам. Да как он мог – единственный из всех мужчин! Но в этих глазах таился нескончаемый запас милосердия и всепрощения, даже и для него, со всеми его ошибками и грехами, и рукоблудством. Расскажет ли девушка? Нет, тысячу раз нет. Это останется их общей тайной. Только между ними, оставшимися наедине, под покровом сумерек, и никто не прознает, не растрезвонит – никто не видал, кроме, разве что, летучей мышки, что так мягко пронизывает сумрак – туда-сюда, но летучие мышки не болтливы.

Кисси Кэфри засвистала, как парни на футболе, показать какая она крутая, а потом крикнула:

– Герти! Герти! Мы пошли. Догоняй, досмотришь на ходу.

Тут Герти придумала кое-что: одна из невинных уловок любви. Она на миг сунула руку в кармашек для платка и, зажав ватку меж пальцев—но, конечно, чтоб не приметил—ответно помахала ей, а потом вложила обратно. Может, он не слишком далеко, чтоб. Она встала. Разлука навеки? Нет. Ей пора уходить, но они встретятся вновь – там, а до тех пор, завтра, она будет грезить видением минувшего вечера. Она выпрямилась во весь свой рост. Их души слились в прощальном взгляде и взор его, проникая до самого сердца, лучась странным сиянием, задержался на её прекрасном, как цветок, лице. Она чуть улыбнулась ему несмелой, сладкой всепрощающей улыбкой, на грани слёз, и они расстались.

Медленно, не оглядываясь, зашагала она по неровностям пляжа вслед за Кисси, к Эди, Джеки и Томми Кэфри, и за карапузиком Бодменом. Сумерки сгустились над пляжем с его камнями, кусками плавняка и скользкими водорослями. Она ступала с неизменно присущим ей спокойным достоинством, но осторожно и очень медленно, потому что Герти МакДовел была…

Туфли жмут? Нет. Хромоножка! О!

М-р Цвейт смотрел, как она ковыляет прочь. Бедная девушка! Вот почему она осталась у валуна, когда все рванули. Что-то ж и показалось в ней не так.

Ущербная красота. Любой дефект в десять раз хуже, если у женщины. Но делает их вежливыми. Хорошо, что я не знал, когда она показывала. Но, всё равно, горячий чертёнок. Не прочь. Из любопытства, как с монашенкой, или негритянкой, или с девушкой-очкариком. Та, косоглазенькая, деликатесная штучка. У неё, наверно, месячные на подходе, это их подзаводит. Сегодня у меня так страшно голова болит. Куда я сунул письмо? Да, тут на месте. Возникают дикие желания. Полизать пенни. Девушка в Транквилской школе при монастыре, про которую мне рассказывала монашка, любила нюхать бензин. Девственницы под конец становятся чокнутыми, по-моему. Сестра? У скольких женщин в Дублине сегодня это? Марта, она. Что-то такое в воздухе. Это луна такая. Но почему тогда все женщины не менструируют в одно и то же время, то есть с одним и тем же полнолунием? Зависит от времени когда родились, наверно. Или для всех один старт, а потом выпадают из ритма. Иногда у Молли и Милли совпадает. Вобщем, мне досталась самая изюминка. Чертовски рад, что не сделал этого в бане сегодня утром над её дурацким письмецом – накажу тебя, неслуха. Возмещение за утреннего водителя трамвая. Когда тот шлямбурнутый М'Кой прилип ко мне от нечего делать. С агажементом его жены в дорожной сумке, голос как шило. Благодарны за мелкие услуги. К тому же дёшево. Только попроси. Потому что они и сами этого хотят. Их естестенная потребность. Целые косяки их каждый вечер выплёскивается из контор. Выбирай лучшую. И не хочешь так навяжут. Лови руками, О. Жаль, что им самим не видно. Мечта о туго наполненной штанине. Где это было? Ах, да. Синематограф на Канал-Стрит: только для мужчин. Подглядчик: Виллина шляпа и что девушки с ней вытворяют. Они скрытно засняли тех девушек, или так было задумано? Белью всё дозволено. Выщупывает извивы внутри пеньюара. Ещё их возбуждает, когда они. Я вся чиста, приди же выпачкай. И так же ж любят наряжать одна другую к закланию. Милли восторгалась новой блузкой Молли. Потому я и купил ей лиловые подвязки. И мы туда же: его галстук, красивые носки и брюки с подворотом. На нём были гетры в тот вечер, как нас познакомили. Сорочка сияла белизной под чёрным чем-то. Говорят, женщина утрачивает очарование с каждой снятой ею шпилькой. Сошпиленные. О, Мэри потеряла свою булавку. Надевают ворох всякой всячины, затем лишь, чтоб потом было что стягивать. Мода меняется, как только разгадаешь в чём секрет. Кроме востока: Мария, Марта: до сих пор, как тогда. Не отказываться же от резонных предложений. Она тоже не спешила. Всегда отправляются к подружке, когда. Вышла проветриться. Они верят, что повезёт, потому что нравятся сами себе. А те, которые с ней, так и старались лишний раз подколоть. Школьные подружки, обнимут одна другую рукой вокруг шеи, или переплетя все десять пальцев, целуются и шепчут секреты ни о чём, в саду монастырского интерната. Монашенки с чисто промытыми лицами, в прохладных головных уборах, и чётки на них побалтываются, туда-сюда, тоже злюки, из-за того, что им не достаётся. Колючая проволка. Успокойся и пиши мне. И я тебе напишу. Как ты насчёт? Молли и Жози Повелл. Пока не появится м-р Он, и тогда уж видятся раз в год по обещанию. Опа! Боже мой, кого я вижу! Ну, как ты, вобщем? Что поделывала? Чмок, ах, так рада, чмок, тебя видеть. Высматривают прорехи в наружности одна у другой. Ты чудесно выглядишь. Сестринские души показывают друг другу свой оскал. Сколько ты сбросила? Щепоть соли не одолжат одна другой.