Виктор Гюго - Клод Гё (пер. А.Зельдович)

– Почти что и нет, – ответил Клод. – Или вот что. Я вор, я убийца; я украл, я убил. Но почему я украл? Почему я убил? Поставьте себе эти два вопроса рядом с другими, господа присяжные.

После пятнадцатиминутного совещания решением двенадцати жителей Шампани, именовавшихся господа присяжные, Клод Гё был приговорен к смертной казни.

Несомненно, некоторые из присяжных еще с самого начала обратили внимание на то, что обвиняемого зовут Гё, и это сразу же произвело на них дурное впечатление.

Когда Клоду прочитали приговор, он ограничился тем, что сказал:

– Пусть так. Но почему этот человек украл? Почему этот человек убил? Вот на эти-то два вопроса они и не ответили.

Вернувшись в тюрьму, он поужинал почти весело и сказал:

– Тридцать шесть лет насмарку!

Он не хотел подавать кассацию. Сестра милосердия, которая за ним ухаживала, со слезами на глазах пришла его умолять, чтобы он это сделал. Из чувства признательности к ней он подал прошение о помиловании. По-видимому, он откладывал это до последней минуты, ибо трехдневный срок, полагающийся по закону, истек за несколько минут до того, как он расписался на своем прошении.

Девушка в порыве благодарности дала ему пять франков. Он взял деньги и поблагодарил ее.

Пока его просьба о помиловании разбиралась в кассационном суде, арестанты в тюрьме Труа предлагали устроить ему побег, готовые все, как один, принять в этом участие. Он отказался.

Заключенные через отдушину бросали ему в камеру то гвоздь, то кусок проволоки, то ручку от ведра. Каждого из этих предметов в руках такого умелого человека, как Клод, было достаточно, чтобы перепилить решетку. Клод отдал тюремному сторожу гвоздь, проволоку и ручку от ведра.

8 июня 1832 года, ровно через семь месяцев и четыре дня после убийства, настал час расплаты, pede claudo, как мы видим. В этот день, в семь часов утра, в камеру к Клоду вошел секретарь суда и объявил, что ему остался один час жизни.

Его кассационная жалоба была отклонена.

– Вот как, – равнодушно заметил Клод, – я крепко спал эту ночь, а не знал, что следующую буду спать еще крепче.

Говорят, что слова людей, сильных духом, в предсмертный час приобретают особое величие.

Явился священник, а за ним – палач. Клод был полон смирения со священником, кроток с палачом. Он беспрекословно отдавал им свою душу и свое тело.

Он сохранил полное присутствие духа. Когда ему брили голову, кто-то в углу камеры заговорил о холере, угрожавшей городу Труа.

– Что до меня, – с улыбкой произнес Клод, – мне уж холера не страшна.

Он с огромным вниманием слушал священника, виня себя во многом и искренно сожалея, что не получил религиозного воспитания.

По его просьбе ему вернули ножницы, которыми он себя поранил. В них недоставало одного конца, который он обломал о свою грудь. Он попросил тюремщика передать от его имени эти ножницы Альбену. Он сказал также, что желал бы к своему дару прибавить еще порцию хлеба, которая ему полагалась на этот день.

Тех, кто ему связывал руки, он попросил вложить в его правую ладонь монету в пять франков, подаренную ему сестрой милосердия, – единственную его собственность в этот последний час.

В три четверти восьмого он вышел из тюрьмы в сопровождении печального кортежа, который сопутствует приговоренному к смерти. Он шел пешком, бледный, устремив глаза на распятие, которое держал священник, но шаг его был тверд.

Казнь умышленно назначили в базарный день, чтобы на пути приговоренного было как можно больше глаз, ибо во Франции существуют полудикие селенья, где общество, убивая человека, еще похваляется этим.

Торжественной поступью, не сводя глаз с распятия, взошел он на эшафот. Он захотел обнять священника, а потом – палача, благодаря одного, прощая другому. Палач, как рассказывают, слегка его отстранил. Когда подручный палача привязывал его к гнусной машине, он знаком попросил священника взять зажатую в его правой руке монету, прибавив:

– В пользу бедных.

Но как раз в эту минуту било восемь часов; звук этот заглушил его голос, и исповедник сказал, что не расслышал. Дождавшись промежутка между двумя ударами, Клод тихо повторил:

– В пользу бедных.

Не успел пробить восьмой удар, как эта благородная и умная голова скатилась с плеч.

Замечательны плоды этих публичных казней! В тот же самый день, когда орудие убийства, с которого еще не была смыта кровь, стояло на площади, люди на рынке взбунтовались из-за каких-то пошлин и чуть не убили чиновника городского самоуправления. И кроткий же народ воспитывают подобные законы!

Мы сочли своим долгом подробно рассказать историю Клода Гё, потому что каждый из разделов этой истории мог бы послужить названием главы в книге, которая бы разрешила великую проблему народа в XIX веке.

В этой знаменательной жизни можно проследить два основных периода: до падения и после падения, и в связи с этими двумя периодами встают два вопроса: вопрос о воспитании в вопрос о наказуемости, а между этими двумя вопросами вмещается вопрос об обществе в его целом.

Этот человек, несомненно, родился с хорошими задатками, был приспособлен к жизни, одарен. Чего же ему не хватало? Подумайте.

В этом-то и заключается великая проблема соотношений, разрешение которой, до сих пор не найденное, должно привести ко всеобщему равновесию: пусть общество всегда делает для личности столько же, сколько для нее сделала природа.

Возьмите Клода Гё. Бесспорно – здоровый мозг, здоровое сердце. Но судьба бросает его в столь неблагоустроенное общество, что оп становится вором. Общество бросает его в столь неблагоустроенную тюрьму, что он становится убийцей.

Кто истинный виновник этого?

Он?

Или же мы?

Вопросы суровые, мучительные, требующие от всех нас напряженного размышления, неотвязно одолевающие всех нас без исключения; рано или поздно они станут нам поперек пути, неминуемо заставят встретиться с ними лицом к лицу и выяснить, К чему они нас приводят.

Пишущий эти строки сейчас попытается, по мере сил своих, объяснить, как он их понимает.

Когда сталкиваешься с подобного рода явлениями, когда думаешь, как неотвязно они нас осаждают, то задаешь себе вопрос: о чем же думают наши правители, если они не думают об этом?

Палата депутатов из года в год поглощена серьезными делами. Разумеется, крайне важное дело – сократить синекуры, оздоровить бюджет; крайне важное дело – издавать законы, в силу которых я, наряженный в солдатскую форму, ревностно должен нести караул у двери графа Лобау, которого я не знаю и знать не желаю, или же в силу которых я вынужден гарцевать по манежу Мариньи, к великому удовольствию моего бакалейщика, который поставлен надо мной в начальники [1].