Юзеф Крашевский - Старое предание (Роман из жизни IX века)

Взоры кмета и гончаровой дочки встретились, и оба почему-то покраснели. Ей приглянулся этот жупан или кмет с такой важной осанкой, а он заметил, что девка пригожа, и подумал: а вдруг она его излечит, как говорил Визун?

Он последовал за стариком в избу, где уже ждал их накрытый белой скатертью стол. Миля сама им прислуживала, приносила блюда и чарки и всякий раз, входя, взглядывала на жупана, а он на неё. Раз даже приоткрылся в улыбке её розовый ротик и показались белые зубки. А была она и в будни нарядна: на всех пальцах блестели серебряные кольца, иные даже с камушками, ворот был заколот огромной золочёной застёжкой, волосы — шпильками, в ушах у неё были серьги, на руках браслеты, на голове венок, а в глазах смех и бездумье.

«Случись мне раньше её встретить, — думал, глядя на девушку, Доман, — может, я взял бы её в жены!»

За едой гость разговорился с хозяином. Когда ужин окончился и больше не требовалось ни приносить, ни убирать посуду, молодая хозяйка приоткрыла дверь из светёлки и как бы украдкой посматривала, не позовёт ли её отец, а на самом деле строила глазки молодому жупану.

«Возьми меня, — говорили её лукавые глаза, — я не очень буду противиться».

Уже сгустились сумерки, когда Доман отправился в сарай, где ему постелили. Старый Мирш позвал дочь, которая заперлась в светёлке, и погрозил ей пальцем.

— Ты что, попрыгунья, стреляешь глазами в таких людей? — заговорил он сурово. — Он не из тех, что лепят горшки, а из тех, что их бьют, и тебе до него дела нет.

— Я и не смотрела!

— Смотрела! Тебе-то что в нём? У него дома таких, как ты, верно, добрый пяток на выбор, а ты захотела быть шестой?

Миля пристально поглядела на отца; он снова погрозил ей.

— Завтра утром, когда он будет уезжать, не смей показываться! Ты смотри у меня!

Все улеглись спать. На другое утро Доман встал рано, лошади уже стояли наготове, но он уселся на лавку.

— Что-то не хочется мне ехать в жару, — сказал он угрюмо.

— Подождите до осени, будет холодней, — отрезал гончар, — а я вас не гоню.

Не ответив ни слова, кмет потащился на озеро. Челны стояли у берега, он велел перевезти его на остров и пошёл в храм.

Едва Доман ушёл, Миля бросилась к тыну, согнулась пополам, чтоб её не увидели, и стала следить за ним в щёлку. Отец заметил её, но сдержался и промолчал. Чёлн отчалил от берега.

Дива сидела у жертвенника, глядя на огонь, но со вчерашнего дня все как-то странно мелькало у неё перед глазами, и она ничего не видела, кроме искр, вспыхивающих во мраке. В храме было полно народу и стоял глухой гул. Старый вещун ворожил и принимал жертвоприношения, седовласая жрица отводила порчу и раздавала зелье.

Завеса приоткрылась. Снова Доман стоял перед ней. Дива вспыхнула, вздрогнула всем телом и, отвернувшись, уставилась на огонь, не смея шевельнуться. Доман все стоял перед ней и, прислонясь к столбу, озирался по сторонам.

Девушка решила непременно ему сказать, чтобы он уходил прочь отсюда, встала с камня и скользнула на другую сторону храма, чтобы не встретиться с ним у входа. За тыном он неожиданно появился перед ней. Здесь не было никого, кроме них двоих; Доман крепко обнял её и поцеловал. Дива вскрикнула и закрыла глаза руками, а когда открыла, его уже не было.

Он убежал. Кипя гневом, она снова вернулась в храм. Умылась водой из священного источника, но лицо её горело огнём, и чем больше она мыла его, тем сильнее оно пылало. Наконец, слезы подступили у неё к глазам и она горько заплакала:

— Ой, доля ты моя, доля!

Она взглянула на чёрное изваяние Ниолы, красные глаза богини были гневно устремлены на неё. Казалось, они горели жаждой мщения. Огонь угасал, и Дива поспешно стала подбрасывать лучину. Из храма расходились люди, пели песни о Ладе и Нии, пение разносилось по озеру и роще, но звучало печально.

Дива тоже вышла и запела, сама не зная почему, какую-то давнишнюю, в детстве слышанную песенку.

Между деревьями, вдали, мелькал Доман. Пробираясь сквозь толпу, он срывал листья, грыз их и бросал. Потом улёгся на траве и предался размышлениям не то в полусне, не то наяву. Он не знал, что делать с собой.

Визун, расхаживавший между кучками людей, подошёл и встал над ним.

— Ты ещё здесь? — спросил он.

— Я и сам не знаю, зачем притащился сюда, — ответил Доман.

— Где же ты ночевал?

— У гончара, того самого, у которого дочка красавица.

— Так возьми её и не ходи напрасно вокруг этой, раз она тебя не хочет.

— Может, и та не захочет?

— Гончарова дочка за жупана? — засмеялся старый Визун. — Вот уже вечереет, — прибавил он, — возвращайся-ка снова к Миршу, этак будет лучше.

Доман зевнул, потянулся, встал и, следуя совету старика, сел в чёлн и поплыл, погрузившись в раздумье.

«Старику ведомо, что надо делать, и правда, лучше уж безумствовать, чем травиться».

Когда чёлн пристал к берегу, старый Мирш, сидевший на своей иве, высунулся из-за ветвей.

— Я весь день ничего не ел, только листья жевал, будто лошадь, и проголодался, как собака. Отец, — воскликнул он, — сжальтесь надо мной ещё сегодня, я дам вам медвежью шкуру для подстилки, будете покоиться на ней, как князь.

— Мне шкура не нужна, сено лучше, — отвечал старик, — а в избу идёмте. — И он показал рукой на дверь.

Миля издали узнала чёлн и приезжего, всплеснула руками и, поглядевшись в ведро воды, поправила веночек из руты; грудь её высоко вздымалась.

«Отец сказал, что у него их пять, — говорила она про себя. — А мне что до этого? Меня он будет больше всех любить. А тех я прогоню. Разве я не молода? Разве не пригожа собой? Эх, сесть бы на коня вместе с ним, в чёрной шапочке, цепочка на груди, цепочка на руке, мех на плечах — вот она я, пани жупанова! Кланяйтесь же своей пани!»

Миля побежала в горницу — там ещё никого не было, она вернулась к себе в светёлку и приколола сбившийся на сторону венок.

— Как погляжу на него, как погляжу, так он меня и возьмёт. Эх, девесил, красуха… вот достать бы мне любчик, я бы дала ему в меду, чтобы он не спал и не ел, пока меня не возьмёт.

Она ещё вздыхала, когда за дверью возле самого дома послышалось заунывное пение. Девушка выглянула в окошко. С берега по тропинке шла, пошатываясь и напевая, старая Яруха, ведьма, знавшая и любчик, и грабельки, и другие тайные средства приваживать любых. Миля мигом выскочила с чёрного крыльца и поманила её пальцем.

— Эге! — вскричала Яруха. — Ну, уж беда, коли я понадобилась такой красотке!

И она поспешила к плетню. Миля стояла у лаза, прижав фартучек к губам.

— Матушка Яруха, — шепнула она, — ты ведь все ведаешь, правда?

— Ого! Как же мне не ведать? — разглядывая её, начала старуха. — Голубка ты моя! Мне все ведомо, даже и то, что тебе хочется молодца, такого же пригожего, как и ты.